Под напором холода этак десятиградусного всё стремительно обесценивается. Это какое-то похмельное отчаянье до сжатия висков. Рождается даже шальная мысль, что клятый Эраст мне моё место обозначил, когда в матрас этот чёртов вжал. Нет, не хочу!

А что там Вик? Он виделся мне жаркой силой, среди пылких первых, что бросятся с остервенелым кличем под пули. Но оставит ли Ирвис свою конторку, начнёт ли в открытую расправляться с «вредными анархии»? Или продолжит трупы где-нибудь в лесу, под диким тёрном, закапывать? Нечаевщина какая-то, право слово! Душ обнимает холодом.

«Вредные анархии». Непробиваемые, упёртые, в клубке многовековых стереотипов — руки сотрёшь, пытаясь его разрубить. А выстрел в голову — такое прекрасное решение, не чета разодранному в диспутах горлу.

Маман… Сколько времени за последний год я убила с тобой в этих бесконечных спорах? А теперь, без меня, каково тебе? На что ты живёшь, хватает ли тебе средств на покупку еды в «Галактике» или «Империусе Плюс»? Ты долго пыталась держаться на плаву, цепляясь за статус добросовестной работницы, посвятившей своему делу не один десяток лет. Но наверняка обещанное обновление кадров уже грянуло, а устроенная мной сцена в университете подлила масла в огонь.

Под пальцами пенится гель. Я вспоминаю августовский вечер в родном дворе и боль в глазах от долгого всматривания в горящий квадрат окна. Восьмой этаж, сто тридцать первая квартира. Остались ли там мои вещи? Осталась ли там ты? Лью воду на голову аккуратно, чтобы в рот мыло не затекло.

Нет, для матери я — сплошное разочарование: беглянка и неблагодарная дрянь, которая отказалась от тарелки горячего супа ради соевой лапши.

Блять, да чего мне конкретно хочется? Фальшиво вытягивать ноты под гитару Вика? Пить до желчной рвоты с Эрастом, а потом трахаться с ним в полузабвенье? Или бунтовать — размахивать у груды полыхающих покрышек стягом с пресловутым «Свобода или смерть»? Ах точно, мы же против символик и лозунгов. Да и где гарантия, что после первого выстрела гвардейцев я этот стяг удержу и не побегу в панике прятаться в ближайшую подворотню? Почему бы не признать, наконец, что лучшая прерогатива такой мятежнице — обблёванный обезьянник? Нет, не хочу.

И ведь не сунешься никому под тёплое крылышко в поисках защиты. Кто там опять по списку? Ирвис. Зыркнет своими прозрачными глазищами — и я пропаду. Волю потеряю, внимать одному ему буду. Язык спорить не повернётся. Какая тут свобода?..

Эраст? Ха. Да я его покупка, приобретение. Бонус, в конце концов.

Можно добавить щепотку Горича — но для него я зверушка из живого уголка. Ничего большего. При таком раскладе защищать себя мне придётся разве что собственными когтями. Ещё есть пистолет, который я, наверное, никогда не научусь держать ровно.

Выхожу из ванны, забыв про полотенце. После всей этой «ночки страсти», какой смысл прятать себя?

Эраст спит под включённым кондиционером, ёжась в одеяле. Я дышу ровно, но холодный воздух очень скоро даёт о себе знать. Меня начинает бить крупная дрожь, резко переходящая в какие-то истерические судороги. Маленькая… Маленькая девочка, нырнувшая в привлекательную ей теорию анархии, но совершенно не понимающая, как добиться всеобщего счастья на практике. Лишь на пару градусов рассудочней другой девочки, той самой, фанатевшей от Геббельса, а ныне гниющей где-то в гумусном слое. Или они там подошли к делу «с огоньком»?

Зажимаю рот ладонью, чтобы не разбудить Эраста приступом удушающего смеха. С каких пор я стала считаться с этим куском дерьма? Я имею право истерить, сколько мне влезет. Опа, да я уже реву, нос забит так, что дыхание спёрло. Я жмусь к спинке кровати, зажимая зубами ребро ладони. Чуть-чуть — и прокушу липкую от слюны кожу.

Когда приступ проходит, я переворачиваюсь на спину и какое-то время лежу, пялясь в тёмный потолок. Хлюпаю носом, растираю по лицу слёзы. Вдохнуть бы свежего воздуха и выпить воды, хотя бы хлорки из-под крана.

С последним я справляюсь, облизав губы и пару раз сглотнув. Для проветривания же…

Меня шатает, пока плетусь к стеклянной стене. Распахиваю одно из окон и, подтянувшись на руках, залезаю на раму. В процессе острый край чиркает по коленке, содрав тонкий лоскуток кожи.

Ноги свешиваются — босые ступни смотрят вниз, где, почти в двухстах метрах от меня, проносятся огоньки редких машин. В розовеющий рассвет вперивается седой дым фабричных труб, добавляющий в воздух привычный едкий запах. Волосы треплет свежим летним ветерком.

Что должно крутиться в мыслях сломанной пластинкой по замыслу режиссёришек?

«Воспользовался! Трахнул! Отымел!»

Но у меня — одна цитата древнего философа, что, мол, не стоит бояться смерти — пока нам уготовлен новый день, она не имеет к нам никакого отношения. Когда мы живы, её ещё нет, а когда смерть приходит, то уже нет нас. И по звонкому барабану будет нам, дохлым, вытекают ли наши глаза иль ютятся ли в нашем мяске черви.

На воздухе голове становится легче, хоть и сильно та кружится. Я вцепилась в раму мёртвой хваткой, метафорично хватаясь за своё бренное существование. А стоит всего-то разжать пальцы да сдвинуть тощий зад. И размазаться внутренностями по асфальту.

Я закрываю глаза и стараюсь дышать ровно. «Страна, откуда ни один не возвращался». Дрожи почти не осталось, зато на смешки меня хватает. Так что же? Пятки касаются окна, что пониже, и я спешно одёргиваю ноги, словно боясь навернуться.

Сраное желание жить. Жить, как я хотела: в ожидании, ради красивой утопии и того самого счастья всем, кто заслужил. Но как же самое лёгко-сложное — пальцы расцепить, приподнять задок?..

— Ты чё творишь? — я даже не вздрагиваю от вялого голоса моего знакомого мудацкого зла. От него только немного ноют виски. В нём сонность да похмелье и нет ненужного раскаяния или тревоги.

И тогда я говорю с улыбкой, не отрываясь от раскрашенного неба:

— Прелестный сегодня рассвет.

А потом слезаю с окна, подбираю с пола кожанку и ухожу к себе.

========== Интерлюдия ==========

Розовая кринолиновая пачка мелькала юлой — тоненькая балерина кружилась на одной ножке. Нежданно замерцали ярко-синие лучи прожекторов, волной опутав девушку, её хрупкий силуэт потонул в свете, почти полностью скрывшись в пронзительной синеве. Джеймс прищурился, всматриваясь в глубь сцены. Балерина ещё прыгала в мареве, отчаянно брыкалась, не теряя изящества, но вот морская пучина окончательно поглотила её, стоило всей сцене окутаться густым туманом. Девичьи пальцы умоляюще потянулись навстречу зрителям и последним аккордом по ушам ударила раскатистая имитация грома. Когда рассеялся дым, на авансцене осталось одно лишь порванное ожерелье из ракушек — как попытка символизма.

Проиграли печальные нотки лейтмотива этой царевны-хрен-помнит-чего, и грянули аплодисменты. Джеймс снял со своих очков бинокуляры и проморгался, не желая в унисон отбивать себе пальцы.

— Джеймзи, неужели ты не находишь это изумительным? — с так не идущей ей жеманностью прокричала ему на ухо Эмили.

— Это… — Джеймс прикусил уголок губы и задрал голову к ожившей люстре. Стеклянные висюльки занятно поблёскивали в лимонном огне. — Это намного лучше, чем-то действо, где пластмассовую пшеницу на сцене высокодуховно поливали водой из кофейных стаканчиков. Дорогая Эмили, на этот раз вы уберегли мои глаза и уши от новаторского «режиссёрского видения».

Эмили уже не слушала — чуть ли не в экстазе, она громко хлопала в ладоши, сбивая общий ритм аплодисментов, едва слышно позвякивали от соприкосновений её колечки.

— О, Джеймс! — наконец заговорила она, когда артисты устали кланяться. — В такие мгновения я осознаю, что в этой стране ещё теплится жизнь. Да к несчастью, — вздохнула и, взяв его под руку, повела к выходу, — мне эту эйфорию каждый раз выискивать приходится — в театрах, на выставках, на закрытых вечеринках. Вылавливать, Джеймзи, выжидать. А я ненавижу мучительное ожидание!

Кашемировое пальто Джеймс успел перехватить раньше своей спутницы и получил возможность бессмысленно сыграть в джентльмена. Эмили хихикала, кокетливо и, в то же время, неловко поджимая плечи. Распушила поверх воротника свои пышные белые волосы. Пушистые и одновременно мёртвые, как у любимой куклы его племянницы.