— Давай на брудершафт.

И я морщусь не только от нового глотка. Плохая идея. Во-первых, я всегда проливала пойло на всех, с кем пила «за дружбу» (один раз после этого намечавшейся дружбы лишившись), во-вторых, неужели я хочу брататься с Эрастом?

— Но какой в этом смысл? — так и спрашиваю.

У Эраста знакомо поблёскивают глаза. На этот раз с теплотой.

— Какой смысл? Да ты одна из немногих надёжных людей в моём окружении. Хоть и ебанутая анархистка, — говорит с дикой вкрадчивостью. — На самом деле, я рад, что мы друг друга встретили. Ведь как… Наши жизни без этого не были бы по-настоящему… А, один хрен. И плюс, ты не блядствуешь особо так. Разве что Ирвис твой, Хуирвис… Но есть бабы намного шалавистей.

— Охерительная похвала, — констатирую в приступе головокружения.

Я просто обязана на это возразить, хоть и зареклась что-либо доказывать Эрасту.

— Я не блядствую. Свободные отношения — это несколько иное. Сейчас никому из нас не нужны обязательства — ни тебе, — загибаю пальцы. — Ни мне, ни Ирвису. Я пробую жизнь на вкус, практически так же, как и ты, но с более благородной целью. Не будем сейчас об этом спорить, просто послушай, — я прикрываю рот, чтобы не икнуть. — Я не блядствую, Эраст. У нас же всё по негласному договору, по молчаливому взаимосоглашению — нет нужды в лебединой верности и шекспировской ревности. Ничто нас не держит, вот и всё.

Эраст выслушивает меня с округлёнными глазами.

— Ух-ты. Вот это ты загнула. О-хо-хо, — потягивается. — Прямо лень с тобой спорить, детка. Это тебя в твоём… кружке, хе, вязания научили? Окей, в таком случае, я ставлю тебе ноль по шлюшьей шкале. Ты довольна?

— Вполне, — и что это, апофеоз моей речи?

Мы вливаем друг в друга стаканы, не уронив ни капли. А потом Эраст целует меня омочёнными губами. С увлечением, проталкивая язык и кусаясь. Я отвечаю по-пьяному смешно, как лакающая сливки кошка, и скоро отстраняюсь, дёрнув головой назад.

— Хватит пока.

Встаю и делаю пару лёгких шагов.

— Тогда разомнёмся по-другому.

Эраст достаёт из шкафа патефон, начищенный, чёрный, лакированный. Я трогаю иголочку, новую, блестящую, без крупинок ржавчины.

— Подарил один… друган, — поясняет Эраст. — Тут и эти… Как их… Грампластинки есть.

Слежу за головастиками в клюквенном свете лампы, пока Эраст ставит пластинку. Та оживает, протрещав углями в старом мангале, начинает играть что-то из зарубежного шансона семидесятых.

Эраст возвращается ко мне, картинно выставляет свою четырёхпалую ладонь, будто клешнёй, зажимает моё запястье между средним пальцем и мизинцем и тянет наверх. Поддаюсь и оказываюсь в его объятьях.

Под тягучий припев мы кружимся по Эрастовой гарсоньерке, почти не попадая в такт мягкой скрипки и глубокому голосу певца.

Дурман сказочен. Игла всё скользит по винилу, и уже невозможно понять, где у песен начало, а где конец. В какой-то момент Эраст отпускает меня, решив покрасоваться, и под мой заливистый смех выделывает совершенно безумные пируэты. В финальном кульбите сбивает патефон ногой, отбросив его в угол комнаты. Мелодия затихает, но я машинально мурлычу строчки. Эраст подхватывает. А затем:

— Где же твоя хвалёная гибкость, детка?

Я крепче обвиваю его за шею и забрасываю обе ноги ему на пояс. Откидываю голову и верещу от дикого восторга, когда Эраст кружит меня, придерживая за талию.

Комната, ночное небо за окном, Эраст в свете лампы — на самом деле, ничего из этого не изменилось и на чуточку, но в моих глазах нежданно ввинтило себе красок. Всё стало таким прелестным. И я улыбаюсь так, что, кажется, сейчас расплачусь.

— Я свободна, — с надрывом кричу Эрасту. — Свободна от всего мира.

Комната кружится, сердце учащённо бьётся от частых глотков воздуха. Я уношусь ввысь по виражам на самом опасном аттракционе.

— Лжёшь, — прорезается пьяненький голос Эраста, и меня кидают на водяной матрас. — Ой лжёшь!

И начинает тискать, как котёнка, задирая мне майку, отчего я истошно смеюсь. Ужасно хочется щёлкнуть Эраста по носу, но озноб, сводящий пальцы, не позволяет воплотить подобное безумство.

— Ты целка? — Эраст вдруг приподнимает меня, и ладонь его накрывает мою огромную родинку над самым верхним позвонком. Ту самую чёртову родинку, которой я боялась лишний раз коснуться.

Отрицательно мычу, даже не пытаясь скинуть его руку. Приглушённый клюквенный свет скользит в глаза от маленького поворота головы. Я жмурюсь и широко улыбаюсь.

— Чего тогда дрожишь?

— А хрен его знает…

Действительно чудно, в животе ведь так жарко…

— Вот тут я поверю на слово, — Эраст повторяет свой глубокий и вновь слюнявый поцелуй.

Отпускает, и я уже сама падаю на пружинящий матрас. Если прикрыть веки, то и правда в невесомость выбрасывает. Как я пьяна… Во рту скапливается слюна, только успевай сглатывать.

Борясь с тошнотой, поднимаю голову, чтобы наблюдать за вознёй Эраста: он уже гол и потен, а глаза так и сверкают.

— У тебя труселя распускаются, — стянув их с меня, он ржёт и отрывает длинную пушащуюся нитку от кружевной кромки. Я вяло хихикаю в нос.

Отпивает последний глоток из бутыли и хватает мои запястья.

— Только не дёргайся, детка.

И мы начинаем спариваться. Эраст паравозно пыхтит, обдавая меня проспиртованным дыханием. Внутри матраса с пуританским осуждением булькает вода.

Эраст двигается глубоко и быстро, и под его ретивый темп я корёжусь, сминая задом простынь. Пунктирно сокращаются мышцы живота, подрагивает грудь, голова, мотаясь из стороны в сторону, кружится сильнее, навязчиво лезут в неё пошлые фразочки из беллетристики мозга.

Пока меня втрахивают в волнистые матрасные изгибы, коньячный дурман понемногу выветривается. Ах, дьявол, пару раз пробую считать секунды. Сбиваюсь.

Вымученно смотрю на Эраста: весь в каплях пота, а взгляд куда-то мимо меня. Снова отворачиваюсь. Сердце отчётливо стучит, дыхание моё частое, но тихое.

Наконец Эраст убирает свои лапы с моих запястий, лезет мне под майку и с силой сжимает груди. Прогибается в пояснице. А я лишь жмурюсь, искажая лицо.

***

Молча лежу, закатив глаза и прислушиваясь к странному покалыванию во всём теле. Я трахнулась с Эрастом. Охренеть.

Он успел до похода в душ поднять занавески, и красные краски рассвета смешиваются с искусственным огнём лампы. Быстро затекает шея, когда лёжа смотрю на вспоротые до золотисто-медных порезов облака.

В духоте и липкости, я нетерплю нырнуть под струи душа и, несмотря на усталость, вскакиваю, как только слышу шлёпание босых ног.

— А, ну иди-иди, — Эраст, зевнув, кидает мне полотенце. — Ничего так, — причмокивает утомлённо. — Ничего. Бывало и лучше… Но ничего.

***

Отогреваюсь под косым напором. Отрезвление пагубно влияет на меня, потроша закрома воспоминаний и провоцируя на рефлексию. Прислонясь к холодному кафелю, я неизбежно остаюсь один на один с выпорхнувшими вырезками из составленных мной сценариев.

Выжатая-перекрученная, не могу больше отрицать и как никогда отчётливо заполняюсь мыслью, как же я не готова. Не готова принять, что мои планы, «великие идеи» так и останутся на крохотном чипе и в ветреной голове. А что до митингов-протестов…

Я делаю вид, что верю в них, обманывая саму себя. Воображаю иллюзорную свободу, якшаясь с теми, кто воспевает анархию, полуосознанно вновь отдавая себя в чужие руки, только по другую сторону баррикад.

Не признаю очевидный прогноз: верховная власть, как таковая, во всей своей многовековой незыблемости, не искоренится в ближайшем будущем; убегаю от этого постулата в полые мечты, забывая наставления дорогого Бакунина, умираю в абстракции, не решаясь на сальто мортале. Заливаю себе душевую воду в глотку и монотонно булькаю.

А сколько пафоса было в утопических бакунинских картинах, что выстраивала у себя в голове. Взаимопонимание и взаимопомощь, как эталоны людской гармонии! И самое мной любимое: перекованная в истинный гуманизм человеческая сущность!