— Где же он теперь? — спросил Андрей Сидорыч.

— Да кто же его знает! Без паспорта ушел, —- вестей об себе тоже давать не приходится, потому разыщут и не так еще отдерут. Так и мытарится, должно, кое-где... а парень-то какой был хороший!.. Вот она, жизнь-то наша какая, Андрей Сидорыч!

Он замолчал, а Андрей Сидорыч встал, прошелся по комнате и заговорил:

— Ну, Митрий, ты меня прости, — я было на тебя рассердился давеча, думал, ты это зря говоришь. Теперь вижу, что виноват, не понял я тебя. Допекли, брат, тебя здорово! Только вот что я тебе скажу, — много ты со зла и правды сказал, а много и лишнего хватил. Верно ведь, а? Сознайся!..

Митрий исподлобья посмотрел на учителя.

— Не знаю, Андрей Сидорыч... вам, конечно, лучше знать, что к чему. Известно, по-вашему говорить мы не умеем... — угрюмо сказал он.

— Да нет, не то, не то! — с досадой перебил его Андрей Сидорыч. — Напротив, ты очень хорошо говорил, отлично, и мы с женой тебя совершенно поняли.

— Ну, где уж там хорошо! — проворчал Митрий, и ему подумалось, что напрасно он распустил свой язык и что ничего, кроме насмешки, из этого не выйдет.

— Ну, ладно... пусть по-твоему будет, коли не веришь. А теперь ты меня послушай, что я говорить буду. Что насчет темноты и бедности мужицкой, — это ты все верно сказал. Ну, а вот насчет того, что будто мужик — скотина, это неправда... Не скотина он, а такой же человек, как и все, и говорит, и думает он по-человечески, и жить хочет по-человечески, и законы, и права для него такие же, как для всех...

— Права, права... — проговорил Митрий. — А намедни земский как по морде старосту чистил... это тоже права?..

— Ну уж, брат, это на совести земского остается, а по-настоящему никто не имеет права друг другу морду чистить. И если бы мужик это знал, то он тоже не позволил бы этого. А вот в том-то и беда, что он этого не знает, да и научиться-то ему, друг ты мой, было некогда. Ты вспомни-ка о крепостном праве... читал ведь и слыхал о нем... сколько лет мужик в рабстве был, сколько ему пришлось на своей шкуре всякой неправды вывести,— когда тут было ему учиться, а? Дай срок, вот поживет на воле, поучится, узнает законы и права, тогда ты с него и спрашивай. А теперь, брат, это еще рано,— теперь он только еще жить начинает, вот что.

Митрий слушал и больше не возражал: задушевный голос учителя забирался ему в самую душу, затрагивал там какие-то потаенные струны, и струны эти откликались и, казалось, выговаривали те же самые слова и речи... Господи, да ведь то же самое и он когда-то думал, только, может, высказать не умел! И как это верно... и как это хорошо... и все это, значит, правда... А учитель говорил:

—- Конечно, всякий народ бывает, — бывают и изверги, и скоты, — так ведь это и у нас тоже случается. Такие есть, что только и думают о себе, как бы кого ограбить да свой карман набить... я тоже, брат, такой был когда-то! Ну а все-таки и до таких слово божие доходит... Глядишь, человек и пил, и дрался, и развратничал, и людей обижал, — и вдруг все это бросил, опомнился и пошел к нищим и убогим. Отчего? Оттого, что пришел к нему какой-нибудь человек и сказал: «Брось, стыдно так жить!»... Или попалась ему в руки книжка, а в книжке написано: «Люби ближнего как самого себя»... Или ехал он пьяный и скверный из развратного дома, а навстречу ему попалась маленькая девочка и протянула ручку и сказала: «Барин, подай Христа ради!»... Слово божие везде отыщет тебя и всегда тебе напомнит, что ты человек, а не зверь... Этого, Дмитрий, никогда забывать не следует, и если ты понял сам, как надо жить, то иди и другим говори это самое, а если тебя не будут слушать, будут смеяться над тобой, гнать тебя, —.ты не смущайся, не отчаивайся, а делай свое дело. Один раз не послушают, другой не послушают, а третий, может, и послушают... А ты вон сейчас же и в уныние впал, и книжки бросить хочешь, изругаешься. Это малодушие!..

Митрий сидел весь красный и взволнованный, и слова учителя сверлили его в самое сердце. Весь его давешний задор пропал, и он чувствовал себя таким маленьким, жалким. Напротив, учитель казался ему теперь сильным, большим и грозным. А тут еще бородатый старик со стенки сердито хмурится и как будто хочет сказать: «Эх ты, дурак, дурак, а туда же разговаривать!»

— Верно, Андрей Сидорыч! — прошептал Митрий.— Верно!..

— Верно, говоришь? Ну и слава тебе, господи, — значит, и до тебя мое слово дошло... А теперь я тебе, так и быть, другое слово скажу, — хоть и рассердил ты меня давеча, а все-таки скажу... Сказать, что ли, ему, жена, а? — обратился он к учительше.

— Конечно, скажи! — торопливо сказала учительша.

— Вот что, Дмитрий, — начал учитель, подсаживаясь к парню и ласково положив ему руку на плечо.— Знаешь ты деревню Павловские Хутора?

— Как же не знать, знаю! Семь верст отсюда?

— Ну так вот, земство хочет там школу грамотности открыть. Ребята давно уже оттуда к нам бегают, и все год от году больше их набирается. А у нас в училище и так тесно, да и холодно зимой за семь верст бегать! Ну вот, может, с ноября, бог даст, устроится там школа. Хочешь учителем туда?

— Учителе-ем? — не веря своим ушам, вымолвил Митрий.

— Ну да. Все равно зимой-то тебе на печи лежать, а там дело будешь делать, да и сам отдохнешь, — будет тебе с бабами-то воевать! Все равно, не справишься ты с ними, — одолеют они тебя! — шутливо прибавил он.

Митрий растерянно глядел на учителя.

— Господи, боже мой!.. Андрей Сидорыч! — проговорил он наконец. — Да как же это, да ведь я.сам ничего не знаю, — как же я учить-то буду?..

— Очень просто. Чай, грамоту-то не забыл... сам учился, и другого выучишь, — тут хитрость небольшая. А вот откроются у нас занятия, походишь к нам, посмотришь на наше ученье, подучишься и на Павловских Хуторах дело наладишь. Годика два-три поучишь, а там на сельского учителя экзамен можно будет сдать, и будешь ты у нас уж не Митюха-учитель, а учитель заправский, Дмитрий Иваныч! А поживем еще, может, и в земских гласных тебя увидим, и будешь ты на земском собрании за мужицкие дела стоять. И дай бог тебе тогда такие речи говорить, чтобы и до нашего сердца мужицкое горе дошло... Так, что ли, Дмитрий Иваныч, а?

Но Митюха молчал. То, что говорил Андрей Сидорыч, никогда и во сне ему не снилось и в мечтах не чудилось, и так все это было хорошо, светло и радостно, что у Митрия даже дух захватило. Он встал, опять сел, хотел было что-то сказать, хотел смеяться — и заплакал. Это было уже совсем конфузно, — мужик и вдруг плачет... но ни учитель, ни учительша не улыбнулись на его слезы. Андрей Сидорыч отвернулся к стене и внимательно стал ее рассматривать, точно там были какие-нибудь узоры нарисованы, а учительша встала и тихонько вышла из комнаты.

— Ну, Андрей Сидорыч! — начал Митрий, когда немножко успокоился и пришел в себя. — Такое вы мне это слово сказали, такое слово, что я уж и не знаю... На свет вы меня народили, Андрей Сидорыч, вот что! Без вас мне пропадать, больше ничего...

— Э-э, Дмитрий! — сказал учитель. — У всякого из нас своя несчастная полоса в жизни бывает, и все мы друг другом живем, друг от друга учимся... Я сам, брат, пропадал, а вот услыхал слово божие — и возродился. А знаешь, кто мне его сказал? Солдаты в казарме... да еще вот кто!..

И Андрей Сидорыч указал на бородатого старика, который все так же сумрачно и величаво смотрел на них со стены.

Вошла учительница, и долго еще они толковали, стеснившись вокруг стола, на котором тихо шумел самовар. Андрей Сидорыч вспоминал кое-что из своей жизни, а Митрий рассказал, как он ходил в город и как он там в первый раз осознал свое бессилие и свою отчужденность от всего, что лежит за пределами их бедной и темной деревни. И ему было теперь нисколько не стыдно и не страшно, и никто над ним не глумился, и чувствовал он себя не скотиной, а человеком.

Все небо было уже засыпано звездами, когда Митрий собрался домой. Андрей Сидорыч вышел на крыльцо его провожать.

— Ну, что же, Дмитрий, в запряжку теперь? — пошутил он, прощаясь. — А книжки бросить?