Вначале, когда еще Митрий бегал в школу и таскал оттуда книжки, Иван относился к нему снисходительно и даже сам любил иной раз послушать, лежа вечером на полатях, как Митрий читает вслух какую-нибудь занятную историю про старуху и золотую рыбку или про то, как жили люди в старину. Часто, впрочем, он засы-кал, не дослушав, но случалось, и заинтересовывался, особенно когда читалось что-нибудь страшное или же божественное, например, о мучениях святой Варвары. Некоторые вещи он одобрял и хвалил; другие порицал и забраковывал; не нравились ему басни и стихи, которые он окрестил не совсем цензурным словом.

Это время было самое хорошее для Митюхи, и он даже пользовался в семье авторитетом единственного грамотного человека. Матери и Анисье он списал по два экземпляра «Сна богородицы», который, по их мнению, помогал во всех бедах и напастях; соседям сочинял письма, условия, расписки; отец тоже часто обращался к нему с просьбами.

— Ну-ка вот на, прочитай, что тут написано! — говорил он, вытаскивая из кармана замусоленную бумажонку.

— «Должен Ивану Жилину за солому рубь»! — читал Митрий.

— Верно! — восклицал Иван Жилин и, бережно спрятав бумажку обратно, уходил удовлетворенный.

Даже Кирилл заинтересовался грамотой и однажды пожелал выучиться читать. Но Митюхе с ним было много хлопот, и, как он ни старался «обучить» Кирилла, ничего из этого не вышло. Во-первых, Кирилл, научившись кое-как писать, начал вырисовывать везде ругательные слова, во-вторых, он не понимал самых простых вещей и страшно злил Митрия своим каким-то простодушным тупоумием. Так, например, он никак не мог понять, что действующие лица повестей и рассказов — выдуманные, и ни за что не хотел верить, что их никогда и не было. Как ни старался Митюха разъяснить это брату, тот остался при своем и во время чтения выводил Митрия из себя своими замечаниями вроде того: «А ведь это, должно, про нашего волостного писаря написано!» или: «Это какой такой Иван Иваныч? Это не кузякинский ли помещик?»

— Дурья голова, какой помещик? — сердился Митюха. — Ведь это выдумано все, этого не было, а так написано... к примеру.

— Ври! Выдумано! Откуда же оно взялось?

— Просто из головы. Взял вот и сочинил... для науки, что вот, мол, какие люди бывают на свете.

— Ишь ты, выдумал! Поди-ка, выдумай эдак. Небось не выдумаешь.

— Что ж, по-твоему, вон в сказках что рассказывают — это тоже было?

— А то нет? Известно, было. Не зря же рассказывают.

— Да черт ты эдакий, да что ж, по-твоему, волки и лисицы по-человечьи говорили?

— А может, и говорили! Мало ли что в старину было!

Но особенно Митрий бесился, когда ему приходилось читать какую-нибудь хорошую книжку, а ее красоты не производили на Кирюху никакого впечатления или же эффект получался совсем не тот, которого ожидал Митрий, судя по своим собственным впечатлениям. Случалось, что Кирилл хохотал в самых жалостных местах, и, наоборот, там, где надо было смеяться, он зевал, чесался или начинал играть с своей женой. Тогда огорченный Митрий складывал книжку и уходил куда-нибудь на огороды наслаждаться чтением в одиночестве, давая себе слово никогда больше не делиться с Кирю-хой своими впечатлениями. Но проходил день-другой, не утерпит Митрий и опять идет просвещать Кирюху.

Когда учитель подарил ему портрет Некрасова, он немедленно показал его Кириллу.

— Это кто же такой? — спросил Кирилл, рассматривая портрет.

— Это Николай Алексеевич Некрасов, сочинитель... — торжественно объяснил Митюха. — Который про мужиков-то писал. Помнишь, я тебе про коробейни-ков-то читал?

— Ну, ну... Что ж он одноглазый? (Портрет был в профиль.)

У Митюхи при этом наивном замечании даже дух занялся от негодования.

— Как одноглазый? Да ведь это он сбоку нарисован!

— Сбоку, сбоку... — упрямо твердил Кирилл. — Что ж, что сбоку? Ты вот стань-ка боком, все ж у тебя не один глаз, а два. А у него только один и есть.

Впрочем, и сам Митрий, очутившись в роли домашнего наставника своего старшего брата, портил дело своей излишней горячностью. Гордясь превосходством над Кириллом, он разыгрывал из себя настоящего учителя, нестерпимо важничал, обрывал Кирюху на каждом шагу, а во время уроков страшно придирался к нему, ругался на чем свет стоит и очень сожалел, что не может наказывать своего ученика, например, поставить его в угол или выдрать за вихры. Занятия их были необыкновенно комичны, тем более что в них принимала участие вся семья, и даже вечно озабоченный Иван нередко не мог удержаться от смеха, следя с полатей за ходом занятий.

Обыкновенно это происходило после обеда в свободные от домашних дел часы, когда Иван ложился отдыхать, мать садилась за прялку, а бабы мыли посуду. На столе торжественно раскладывались грифельная доска, букварь, грифель, маленький учитель занимал почетное место под образами, а рядом с ним помещался его огромный ученик, несколько сконфуженный, волнующийся в глубине души, но снаружи старающийся показать, что ведь это он только «так», больше для смеху, а не то чтобы всерьез...

— Читай молитву! — серьезно и отрывисто приказывал учитель.

— Ну вот тебе еще, молитву!.. — возражал Кирюха. — Каждый день, что ли, тебе ее читать?

— У нас в училище каждый день читают и перед ученьем и после ученья.

— Читай, читай! — отзывался с полатей Иван. — Как же без молитвы? Молитва дело хорошее.

Кирилл неуклюже подымался и, путаясь, прочитывал молитву.

— Это какая буква? — еще строже спрашивал Митрий.

— Эта?.. — Кирилл начинал потеть и чесаться. — Постой... никак — у?

— Ну, ну? Тяни.

— У-у-у... — тянул Кирилл и вдруг разражался хохотом.

— Чего ж ты ржешь-то, черт эдакий?

— Да чудно... А ты что ругаешься?

— Ну, будет разговаривать-то! А это какая?

— Мм.

— Ну... а это вот как выйдет?

Му-у-у, — нерешительно произносил Кирилл,

— Тяни, тяни!

— М-м-у-у! — на всю избу мычал Кирилл; но в эту минуту в углу, где бабы мыли посуду, слышится фырканье, и он останавливается. — Да ты что же меня мычать-то заставляешь? — протестует он, Что я тебе, корова, что ли? Ты мне кажи настоящее, а не то чтобы пустяковину заставлять.

— Да нетто это пустяковина? У нас в училище всегда так учат.

— Ну у вас в училище — ребят-то что хоть заставляй. А я тебе не маленький. Ишь ты!.. Мычи ему! Что я тебе дался? На смех, что ли?

Митрий выходил из себя и начинал ругаться.

— У, дуролом эдакий! Полено дубовое!

— А ты его за виски! — советовала из угла жена Кирилла, — и вся изба помирала со смеху.

— Ох, греховодники! — говорил Иван, ворочаясь на полатях. — Вот уж греховодники-то... уснуть не дадут, право!

Иногда недоразумение кое-как улаживалось. Кирю-ха добродушно хохотал и снова принимался мычать, но бывало и не так. Случалось, что Кирилл, выведенный из себя придирками и руганью Митрия, поднимал бунт, давал затрещину своему учителю и прерывал ученье.

— Э, ну, тебя к шутам! — говорил он, вылезая из-за стола и отправляясь на полати. — Не хочу я больше...

Но дня через два, через три Кирюхе становилось скучно, и он начинал снова подъезжать к Митрию, который все это время дулся и молчал.

— Митюха... а Митюха! — ласково говорил он, в то же время украдкой подмигивая жене: дескать, какую я сейчас с ним штуку разыграю! — Митюха... ну-ка, где у нас букварь-то? Поучимся, что ль, нонче?

— Ну тебя!.. — отвечал Митрий, все еще сохраняя надутый вид, но польщенный в душе. — Ты опять драться будешь.

— Ну вона еще!.. Что ж я, больно, что ль? Какую, бишь, букву-то мы начали?

— Цы, — сдаваясь, подсказывал Митрий.

— Во-во! Цы! Я еще ее помню, с хвостиком она. Ну давай!

— А ты драться не будешь?

— Не буду. А ты не ругайся. Небось у вас в училище и то эдак не ругаются.

— Да кабы ты слушался! А то ты не слушаешься.

— Я стану слушаться.

Митрий снова начинал мучить своего непонятливого ученика, и снова точка в точку повторялась старая история. Под конец Кирюхе все это надоело, и он бросил учиться. Но в семье надолго сохранилось воспоминание об этом времени, а за Митрием так и осталось навсегда прозвище «учителя».