– Ты тоже боишься, Сизый!
– Ничего подобного!
– Ой, ну что за идиотская история? Призрак на коне, сокровища! Какой-нибудь бомж просто заполз.
– Неа, это точно был призрак, – замотал головой Сизов. – Эти пацаны его видели на старой фотке.
– Ой, ну конечно, фотка. И откуда они ее взяли? Призрак предъявил?
– Нашли, наверное.
– Так говоришь, будто сам веришь! – заметила Ольга.
– Верит! Верит! – предательски выпалил Шнуров. – Еще как верит, до мокрых трусов верит!
– Да заткнись ты!
Сизов игриво замахнулся на Шнура, и тот, засмеявшись, пригнулся.
– Странно, что ты эту историю не знаешь, она довольно популярная…
– Идиотизм, – отмахнулась Ольга. – Но карты классные! Вы не думали их продать?
– Ну, нам все равно карты нужны, зачем их продавать? Там кроме карт еще письма были.
– Что за письма?!
– Ну, какие-то письма, не по-русски.
– Покажете? Они у вас сохранились же, правда? – понадеялась Ольга.
Покопавшись в тумбочке, Сизов извлек на свет несколько исписанных страниц, пожелтевших от времени, пропитанных старостью и пылью.
– Вот, тут непонятно, правда, ничего. Они все вроде для какого-то Артема.
– Артура, – поправила Ольга, заметив первые слова в одном из писем.
Как можно было перепутать? И все тут понятно. Написано по-русски, хоть и старым стилем. Какая-то девушка писала с мольбами о прощении и признаниями в любви. Трогательно все это. Два письма на немецком, и очевидно для кого-то другого. Единственное, что получилось различить в упористом почерке – это обращение «Фридрих». Калькулятор в ее голове быстро подсчитывал, сколько за это можно было бы выручить. Деньги были бы ей сейчас очень кстати.
– Отдадите мне? – попытала счастья Ольга.
Сизов напрягся. Отказывать не хотелось, но согласиться – язык не поворачивался.
– Не, – протянул Шнур. – Ты чё? Они больно клевые их отдавать.
– Продадите? – снова попробовала Ольга.
– А тебе они зачем? – поинтересовался Сизов.
– Люблю старые вещицы.
– Неправда, – заметил младший, – ты их продать хочешь, чтобы деньги в общак вернуть.
– Да пусть даже и так, вам-то они зачем? Больше года уже лежат пылятся.
– Нет, не отдадим. Сизый, ты на хрена про них вообще ей рассказал?
– Ладно, ладно… – решила смягчить ситуацию Ольга, – давайте тогда сыграем на них.
– Ну да, конечно. А что ты собираешься поставить против?
– Я вас поцелую…
Вернувшись в свою комнату со своим выигрышем, она убрала письма в тумбочку и стала строить планы на завтрашний день.
#4
Красивые молодые руки барона фон Эссена осторожно раздвинули аккуратную стопку белых накрахмаленных сорочек, освободив на полке небольшое пространство. Он снял кольцо с причудливым древним узором и вставил его в еле заметную прорезь у самого края полки. Что-то щелкнуло, и верхняя дощечка полки поднялась, превратившись в крышку. В тайник легла колода карт и пустой конверт графини Остен-Сакен, дополнив стопку исписанных женским почерком листочков. Покрутив в руках трофейный портсигар Золотницкого, фон Эссен сунул его во внутренний карман пиджака.
– Эх, Ванно, ведь знал, что со мной лучше не играть, – прошептал Артур.
Шотландский сеттер, виляя хвостом, тыкался носом в ноги хозяина. Артур присел на корточки и ласково потрепал пса за уши.
– Что, Милорд, скучно тебе? – Артур задумчиво вздохнул. – Ну ничего, осенью поохотимся… Найдем тебе уток пожирнее.
Сеттер одобрительно лизнул фон Эссена прямо в нос, но услышав, как кто-то хлопнул входной дверью, с лаем кинулся из комнаты. Бегая по всему дому, он оставлял внушительные царапины на паркете, а у самой двери любил активно скрести лапами и без того изношенный пол, приводя в ужас несчастного управляющего. Собака с одинаковым восторгом встречала любого, кто появлялся на входе, но сейчас, резво сбежав по лестнице, пес прыгнул передними лапами на статную грудь барона Франца Иогана Ульриха фон Эссена.
– Ты совсем не воспитываешь свою собаку, Фридрих, ей место на псарне, а не в доме, – как всегда напряженно обратился он к сыну по-немецки, снимая тяжелый дорожный плащ.
– Добрый вечер, папа. – не без тоски в голосе также по-немецки произнес молодой фон Эссен, даже не удосужившись спуститься вниз.
Он продолжал стоять наверху лестницы и сдерживать колотившееся сердце, которое всю жизнь было готово выскочить при коротких и редких встречах со своим единственным родителем. Только он обращался к Артуру его первым именем, что еще больше отдаляло их друг от друга.
Свою мать, графиню Марию Владимировну Снегиреву, Артур никогда не видел и не знал, она умерла в 21 год, как только произвела его на свет. Мальчику из губернии была выписана кормилица, а также старая няня-немка, которая воспитывала еще маленькую Машу. Не так давно старушка скончалась от какой-то хвори, с которой даже не стали возиться, так как ей и без того минуло девяносто. Как ни странно, по поводу ее смерти больше всего переживал именно Артур. По-настоящему родных ему людей можно было пересчитать по пальцам. Отец большую часть своей жизни провел в Западной Пруссии, откуда был родом. Женившись на русской красавице Марии Владимировне, Франц Иоган Ульрих фон Эссен получил приданое в виде этого не раз перезаложенного особняка на берегу Фонтанки, который был единственным имуществом угасающего графского рода Снегиревых. Не совсем молодого, но влюбленного барона не смущала бедность его невесты, он делал ставку, как ему казалось, на гораздо большее – взаимную любовь. Меньше чем через год она родила мальчика. Посмотрев на своего сына, Мария Владимировна смогла произнести лишь «…мой Артур» и в ту же минуту скончалась. Отец очень долго противился последнему желанию жены наречь ребенка этим именем, и все же крестил сына Фридрихом-Артуром, очевидно, видя в этом компромисс. После смерти жены он уехал к себе в родовое поместье, не рискнув взять новорожденного младенца с собой. Вернулся Франц Иоган только спустя полтора года, когда его потребовали дела, и сына своего узнал исключительно по возрасту. Интереса к ребенку он не испытывал, объясняя свое отношение неумением обращаться с детьми. Пока Артур рос, отец приезжал каждый год – скорее справиться о делах, нежели навестить своего отпрыска, которому на содержание в особняке на Фонтанке выделял немалые средства. Артур привык к коротким встречам, которые для него с каждым годом становились все невыносимее. Чем старше он был, тем холоднее казались отношения с отцом. Бывали моменты, когда барон его внимательно рассматривал без всякой на то причины, сверлил пронизывающим взглядом, от чего становилось жутко и неприятно. Артур с ужасом думал о том, что отец может рано или поздно позвать его к себе в Западную Пруссию. Он не мог и представить, что присутствие рядом батюшки может растянуться на годы. Но позже он понял, что подобного предложения не последует, отчего терпел родственного гостя, неожиданные приезды которого, впрочем, каждый раз скрашивались кругленькой суммой.
– Ужин подай, – обратился к лакею барон. –Ступай к себе, Фридрих, завтра поговорим… – произнес он по-немецки, даже не посмотрев на сына, отбиваясь от восторженных приставаний Милорда. – И убери свою собаку, наконец!
Артур свистнул, пес в мгновение взбежал по лестнице, и все разошлись по своим углам. Можно было подумать, что они виделись только днем, но последняя их встреча была в сентябре, а на календаре было 20 июля.
– Через пять минут в актовом зале!
Этот голос невыносимо было слышать. Кривцова как будто нарочно не говорила, а скрипела, действуя на нервы. Порой Ольга удивлялась тому, как с ней может разговаривать нормальный человек, не содрогаясь при этом от отвращения. Директора детского дома Светлану Игоревну Кривцову очень любили учителя и воспитатели, и при этом крайне недолюбливали дети. Порой это было довольно сложно объяснить, потому что явной агрессии к детям она никогда не выказывала. Но, разговаривая с каждым тет-а-тет, она умудрялась подобрать слова, от которых бежали мурашки даже у самых закаленных. Общаться с ней было неприятно, но приходилось довольно часто, она была одной из тех «активных», которые дневали и ночевали на работе, посвящая ей всю свою шестидесятилетнюю и, увы незамужнюю жизнь.
