– Ну, этого видеть вы нигде не могли: это проект, конечно, частично заимствованный, но в целом абсолютно новый, такого Петербург еще не видел.

– Это что? – пытливо продолжил Золотницкий, искоса взглянув на Ралля.

– Боже, Ванно, перестань уже… Я ни за что не поверю, что твои полгода в институте прошли настолько впустую.

– Это что? Радиобашня?

– В Париже такая… – аккуратно заметил Ралль.

– Ну, такая да не такая. Гениальность Эйфеля вряд ли кто-нибудь превзойдет, сама его идея – это чудо инженерии, но этот проект не копия его башни. Многое здесь решено совсем иначе.

– И что говорят? – с участием поинтересовался Золотницкий. – В смысле ты же показывал это… ну… кому там теории показывают…

– Ничего не говорят… Об этой моей работе знаю только я и еще… Александр Иванович… знал.

Артур с трудом проглотил тяжелый ком в горле, стараясь не подавать виду.

– Фон Гоген? Так он же помер! – бестактно заметил Золотницкий, слегка покачиваясь.

Ралль многозначительно посмотрел на раскрасневшегося друга и помог усадить его на диван.

– Отвечу на твой вопрос, Ванно, – продолжил фон Эссен. – Если даже я потеряю все, играя с Белогорским, хоть это и невозможно представить, этот проект принесет мне в десять раз больше, чем я имею, он принесет мне признание. Но все это пустое, потому что я, милый мой друг, не проиграю, ибо Ее Величество Математика не отвернется от меня никогда.

#3

Грубые мужские руки сжимали миниатюрные пальчики графини Екатерины Андреевны Остен-Сакен. Она стояла у окна, не глядя на своего собеседника. Все мысли ее были не здесь, она уносилась в объятья самого желанного человека, которого она когда-либо встречала. Молодая графиня не хотела думать о порочности своих мечтаний, для нее существовало только удовольствие от его прикосновений. Но теперь ее держали совсем не те руки, и она не могла себе этого простить.

– Душа моя, от чего вы мучитесь, скажите. Быть может, я смогу утешить вас.

Голос Белогорского звучал тихо, на одном дыхании, словно он боялся потревожить слышимое только им течение времени. Он знал причину терзаний своей возлюбленной, он соврал барону фон Эссену, потому что только сейчас пришел просить руки обожаемой графини.

– Я знаю, зачем вы здесь, – отозвалась Екатерина Андреевна.

Ее кошачья манера сильно отличалась от того детского дрожащего голоска, каким она говорила с Артуром в экипаже. Графиня отвлеклась от окна и, высвободив руку из плена, присела на тахту.

– Я знаю, зачем вы здесь, – повторила она, – и я очень надеюсь, что вы не будете подгонять меня с ответом и дадите мне время подумать.

Словно гора обрушилась на душу Белогорского, стерев в порошок все его надежды, для него это был самый страшный ответ, означавший мучительное ожидание. Он это ненавидел и не собирался томиться в неизвестности.

– Полагаю, вы не сегодня узнали о цели моего визита, дорогая Екатерина Андреевна? А значит, сердце ваше все уже решило.

Графиня ненавидела, когда к ней обращались с подобной формулировкой, «дорогая Екатерина» резало как бумага, но, проглотив ком, она улыбнулась, слегка отвела глаза и раздраженно заметила:

– Я этого не говорила. Я лишь хочу немного подождать, – добавила она.

– Непонятно мне, чего здесь ждать?

Белогорский перешел на бесцеремонный тон. Разговоры с хорошенькими барышнями у него никогда не клеились, кроме того, он привык получать результаты здесь и сейчас. И для него лучше было бы получить отрицательный ответ, нежели вариться на медленном огне неизвестности.

– Ну как же я могу вам ответить сейчас, вы ведь даже и вопроса-то не задали, – улыбнулась она, подавляя желание влепить пощечину.

– Ну так вы выйдете?

– Куда? – опешила она от прямолинейности.

– За меня.

До чего же нелепо. Разве так просят руки у графини? Разве так предлагают сердце великокняжеской кузине? Остолоп, который и двух слов связать не может, чтобы это не звучало так, будто бы он с ослом разговаривает, стоит и требует незамедлительного ответа на самый главный вопрос в жизни. А ведь батюшка просил подумать, ой как просил, знать, он все-таки на примете. Но почему он, этот солдафон, почему не молодой барон фон Эссен, правильные черты лица которого так не хотят покидать память.

– Я не могу вам сказать, потерпите же.

– Но что вам мешает? Когда вы дадите мне ответ?

– Не знаю, возможно, после обеда, возможно, завтра.

– Но что изменится до завтра.

– Ох, это невыносимо.

Она снова вернулась к окну.

– Прошу вас, уйдите.

Он был неприятен ей до глубины души. Его манера говорить, произносить ее имя, его выпученный взгляд, даже широта его необъятных плеч казалась ей нелепой, а уж представить себя рядом в подвенечном платье было просто кощунством, но батюшка просил подумать.

Графиня Остен-Сакен. Какая кровь только ни текла по ее венам: английская, немецкая, венгерская, румынская, болгарская – и ни капли русской, а перед ней стоял человек полностью ей противоположный – неотесанный русский вояка. Как он может не видеть, насколько не подходит ей.

В комнату зашел слуга с серебряным подносом. Личико девушки засветилось, легче пушинки она пересекла комнату и разорвала свежий конверт.

– Больше никаких писем для меня? – она разочаровано захлопала глазами.

– Нет, ваше сиятельство, это все.

Девушка расстроенно бросила непрочитанное письмо на стол и вернулась к окну.

– Я не смею вас больше задерживать, Андрей Николаевич, вы можете быть свободны. Ответ я вам дам позже, быть может, завтра, но лучше заезжайте в пятницу, мы принимаем с четырех.

Тон ее переменился, молодую графиню тоже стало мучить тоскливое ожидание. Белогорский хоть и не владел искусной речью, дураком он отнюдь не был.

– Вы ждете ответа. Значит, вы все-таки отправили ему письмо…

– Вот, полюбуйтесь, господа, к нам прибыло развлечение.

Артур размахивал над головой белоснежным конвертом, и лучезарную улыбку дополнили одобрительные возгласы окружающих. Все в том же составе, за исключением несчастного Белогорского, которому никто из присутствующих не сочувствовал. Золотницкий напрягся и поправил левый ус.

– Да будет тебе, Артур… Неужто читать собрался нам?

– Именно так! Письмо от самой графини!

Фон Эссен с еще большим удовольствием надорвал конверт и извлек на свет исписанный вдоль и поперек, надушенный, а затем нежно сложенный листочек голубоватой бумаги. Он с наслаждением представил, как тряслись малюсенькие ручки, укладывая письмецо в конверт, как билось сердце над каждым словом, как дрожало дыхание в молитве о скором ответе, который он не собирался посылать. С невыносимой жестокостью он прочитал первые слова, имитируя женскую манеру.

– «Дорогой мой, милый друг… Прошел день, как я не вижу вас. И мне ни за что не забыть тех слов, что вы говорили мне при нашем расставании, зачем вы были так жестоки тогда, так прямолинейны. Я знаю, вы не хотели меня обидеть, и спешу успокоить вас – не обидели…» Ла, ла, ла, тут неинтересно… сейчас…

Артур оторвался от чтения, пробежался глазами и затем продолжил.

– Вот! «…Любимый мой, я не могу надеяться на то, что вы простили меня, и тем более поняли. Но мое сознание никак не перестает казнить себя за необдуманность и невыносимую опрометчивость моих слов и моего поступка. Вы никак не хотите покидать мою душу, мне снятся ваши слова, ваши мечты стали моими мечтами, ваши слова стали смыслом моего существования. Я целиком ваша, без остатка, каждая часть моего тела дрожит при воспоминании о ваших прикосновениях…» Ла, ла, ла… Дальше не для вас…

Артур небрежно отвел листок в сторону, наслаждаясь раскрытыми ртами своих слушателей.

– Ну! Самое интересное же! – загоготали присутствующие.

– «Я не надеюсь быть прощенной, но прошу мне в скорейшем времени ответить. Я верю в вашу милосердную душу, прошу, утешьте меня хоть одной строчкой. Жду вас. Люблю. Е. А. О-С…»