Бабулька бубнила что-то про свою жизнь, а Ольга изо всех сил старалась не закатывать глаза.

– Я родилась в 1924 году в Ленинграде. Тогда он только-только стал так называться… До этого был Петроград. Это был замечательный город… Конечно, у родителей были проблемы, все-таки тяжелое время, молодая страна еще была… Но я была ребенком, мне все казалось солнечным… Мы жили тогда на проспекте 25-го октября, папа в аппарате служил и получил там комнату по уплотнению… А ты знаешь, как он теперь называется, этот проспект? – неожиданно обратилась она к Ольге.

– Нет.

– Это Невский, милая.

«Неплохо. На Невском жить кому не пожелаешь?» – пронеслось в голове у Ольги.

– Помню, когда школу заканчивала, как раз в 41 году это было, не найти было наряда, а на выпускном, конечно, хотелось покрасоваться. Я красивая была, стройная. Мама моя по каким-то немыслимым связям достала отрез, и мне за пару дней сшили платье. Красивое-красивое такое, голубое. Мы все пошли встречать рассвет на Дворцовую, а за нами такие же, как мы, парнишки увязались из другой школы. И был там среди них один высокий красивый брюнет. Еще, помню, подумала про него, что он старше, но тоже выпускник оказался. И так смотрел он на меня, а потом подошел, за руки взял и говорит: «Ты моя! Выходи за меня!» А я ведь даже имени его не знала. Но такие глаза у него были… И я согласилась. Мы с площади сразу в ЗАГС пошли и расписались, а днем уже узнали, что война. Там один с фотоаппаратом был, все щелкал нас. Но вот карточки я так и не увидела, а так хотелось хоть бы одну иметь. Ну, на фронт, конечно, потом отправили, я тоже записалась, всю войну надеялась встретить его, но он пропал без вести уже в конце 41-го. После войны меня определили в Москву, я там работала на предприятии, замуж вышла, но чувства совсем не те были. Фамилию специально менять не стала, все думала, как он меня тогда найдет, с дугой фамилией если… Каждый год приезжала в Ленинград, надевала то платье 22 июня и на Дворцовку ходила, верила, что он жив. Так и ходила, пока в платье влезать не перестала. Потом мужа похоронила и сюда перебралась. Очень уж люблю Ленинград, необыкновенный город, он помнит моего Илью, хотя я, сказать по правде, даже не помню его лица.

Старушка похихикала. Ольга дивилась такой глупости. Как можно было выйти замуж за человека, которого она знала меньше часа, а потом всю жизнь его ждать? Логика из другого измерения, так не бывает.

– Последний раз на вокзале, когда он уезжал, написал стихи мне. Сейчас.

Она открыла внутреннюю дверцу секретера, достав оттуда старую картонную папку с серыми бумажками. Покопавшись, она добыла обрывочек с мелкими чернильными строчками.

– Вот, послушай:

Голубка моя, Галочка,

Вернусь к тебе, ты верь,

Ты жди меня, любимая,

Держи открытой дверь…

И будет сердце помнить,

Пока стучит, живое,

Твой силуэт на площади

И платье голубое…

Но внимание Ольги было приковано вовсе не к трогательному стихотворению, оставленному больше полувека назад семнадцатилетней девушке. В поле ее зрения попадала внушительная пачка пятитысячных купюр, спрятанная на этой самой внутренней полочке секретера. Бабка молча сидела за столом, вглядываясь в убористый почерк, ее затягивали воспоминания о тех мгновениях. Действовать надо было сейчас. Трясущимися руками Ольга подняла чашку с недопитым чаем и поставила ее на край блюдца. Чашка перевернулась, как и предполагалось. Старушка дернулась и кинулась спасать свои записи, но клочок со стихотворением все же выскользнул из рук и упал точно в лужу с чаем.

– Ничего, ничего, бывает, – встревоженно проговорила она, отряхивая расплывшиеся строчки. – Схожу за тряпкой.

Поспешив на кухню, она оставила извиняющуюся Ольгу в комнате, напротив открытого секретера. Старушка почти сразу вернулась с полотенцами и вытерла разлитый чай, а затем принялась разглаживать промокший квиточек со стихотворением.

– Мне так жаль… – извинялась Ольга, – я, наверное, пойду?

– Да ничего, все хорошо. Не торопись, посиди еще.

– Да я пойду, меня друзья ждут.

Она проследовала в коридор и быстро влезла в кеды, толком даже не завязав.

– Подожди, возьми мои записи.

Старушка метнулась к столу и вдогонку с тетрадными листочками сунула Ольге еще две зефирины.

Не видя ничего и никого, она спустилась по лестнице, и выбежала из парадной спотыкаясь о свои эмоции и зашкаливающий адреналин.

Артур долго смотрел на выпавшую ему карту. Это не вписывалось в его восприятие. То, что видели глаза, в корне расходилось с тем, что высчитал его ум.

– Это ошибка, – пролепетал фон Эссен и сам услышал, насколько жалко это прозвучало.

– В каком смысле? – улыбнулся Белогорский.

– В смысле вы сжульничали…

– Ну, Артур, не позорьтесь же, – довольно протянул Ралль, – не всегда же вам выигрывать, правда.

Фон Эссен не мог поверить ни своим ушам, ни глазам. Он проиграл. Первый раз в жизни проиграл. И сразу все.

– Я пришлю к вам завтра своего нотариуса, он примет ваши бумаги.

Белогорский поднялся со стула и протянул руку фон Эссену. Тот настолько потерял дар речи и ощущение реальности, что пожал руку в ответ.

– Поверьте, здесь все честно, – бросил Белогорский.

Артур не помнил, как добрался домой, было уже за полночь. Стараясь не думать обо всем произошедшем, он свалился на постель и заснул в течение минуты.

Утром его разбудил взволнованный Гольц с вопросительным выражением лица.

– Там господин пришел, говорит, принять документы на все ваше имущество. Как же это так, Артур Францевич?

Бедный старик был так напуган, что глотал окончания, и казалось, сейчас его хватит удар.

– Говорит, что вы проиграли все… Скажите, что это за господин такой, сумасшедший, что ли?

– Нет, Николай, он не сумасшедший, я все проиграл…

Старик горько вздохнул, издав не то стон, не то вой, зажал ладонью скривившийся рот и удалился прочь из комнаты.

– Скажи ему, что я спущусь, как только приведу себя в порядок… – крикнул ему вдогонку Артур.

Исправить положение без унижения не получится, но унижение он не мог себе позволить. Его шокированное сознание до сих пор не могло поверить в новую такую кривую, но вполне себе реальность. Что делать потом? Этот вопрос отодвигался даже не на второй план, а вообще исключался как несуществующий.

Артур не торопился. Он умылся теплой водой, надел свой новый костюм, предварительно сменив не одну сорочку, по-модному причесал волосы и, потрепав за ухо Милорда, легче легкого сбежал по широкой лестнице.

– Добрый день, – любезно поздоровался молодой фон Эссен, – Андрей Николаевич удивится, узнав, как мало, в итоге, он получил…

Артур жутко нервничал, и голос его слегка подрагивал. Он жестом пригласил нотариуса в кабинет и кинул грозный взгляд на плачущего в стороне Гольца. Разговаривали они недолго. Артур не стал читать всю кипу бумаг, которую предложил ему нотариус. Он не глядя подписал все, что было ему подано, и вышел из комнаты, не произнеся ни слова. Терпение его лопнуло как мыльный пузырь. На одном дыхании преодолев парадный холл, он покинул особняк и направился быстрым шагом по набережной Фонтанки. Только сейчас он понял, что не просто потерял все, а что не знает, как из этого выпутываться. От того, что все-таки придется ехать к отцу в Кальви и униженно падать в ноги, стало совсем плохо.

Фон Эссен сбавил шаг и забрел в какой-то первый подвернувшийся кабак, где тут же до чертиков набрался. Полвечера он рассказывал одному из местных забулдыг про княжон и своих глупых и скучных друзей, про жулика Белогорского и своего никчемного отца, не особо надеясь на понимание и поддержку. Но пьянчуга, оказывается, слушал и тут же сообщил, что будь он на месте Артура, то предпочел бы свести счеты с жизнью, спрыгнув с самой высокой башни. Разум Артура протрезвел в одно мгновение. Ну, конечно! Ничего не потеряно! Башня! Пока у него есть его проект, он на вершине. Фон Эссен вскочил так быстро, что градус в крови все-таки взял свое, и бедный барон свалился замертво.