Он сразу узнал Силантия, а лицо второго покойника показалось ему незнакомым. Беклемишев, превозмогая зловоние, ещё постоял над телами и заметил, что бороды у обоих были в рвоте, а губы совсем почернели как уголь. «Отравили», – пронеслось в голове боярина. Он отвернулся и молча, тяжелыми шагами направился к выходу из смердящего острога.

Шагнув на двор, Берсень увидел перед собой косматого сторожа, который прижимал к груди его саблю.

– Вот, передать велено, – космач на вытянутых руках подал Беклемишеву его клинок.

Иван рывком схватил свою саблю и, не оборачиваясь широкими шагами, пошел к своему коню.

За воротами, Дмитрий Ласкарёв дал коню шпоры и, проскочив мост, птицей вылетел на заледеневшую за ночь дорогу, где конь чуть сбавил шаг. Тем не менее, боярин довольно быстро нагнал растянувшуюся колонну своих воев, которые не слишком поторапливали коней. После не долгого пути, весь отряд подъехал к «Гнилому подворью», что отгородилось частоколами от леса, на пригорке, за деревней Хвели.

Само подворье состояло из нескольких почерневших от времени изб, в которых останавливались на ночь путники и торговый люд, из тех, кто лишней монеты не имел или шибко берёг. Ближе всех к дороге стояла заметно более новая справная изба. Она была выше прочих, за крепкими тесовыми воротами, которые днём всегда были распахнуты настежь. Слева от избы тёмных холодным зевом щерился погреб, в который то и дело юркали расторопные бабы-кухарки, справа помещался хлев, длинная коновязь с яслями и выдолбленным бревном. Вода в долбленке с ночи замёрзла, сама коновязь припорошена первым снежком. До полудня ещё далеко, а вокруг уже шум и движение, кто-то съезжает со двора, а кто-то только открыл глаза после вчерашней попойки. Гомон, споры и ругань – обычный день придорожной корчмы-кабака.

Весь отряд спешился за воротами, но в высокую избу зашли только Дмитрий и Тишак.

Не смотря на крепкий, новый кирпичный фундамент, пол в избе был земляной, потолок хоть и курной, но ещё не прокопчённый и крыша с дымником, да восемь широких окон, от того в избе казалось светло. Две печи посредине разгораживали кабак пополам. В дальней от входа стороне только столы, да лавки, которые облепили заезжие постояльцы, в ближней части полати на ту и другую сторону и возле самых дверей цветные ширмы, за которые забегали бабы-кухарки, там они готовили нехитрую стряпню и бодяжили хмельное. Купчишки и местные ярыги–питухи, с раннего утра послезали с полатей и теперь вся дальняя часть избы уже была заполнена их возгласами и спорами. Двери из простых досок, но широкие и высокие, как в сенной сарай, проезжай хоть на возу – косяки не заденешь. В углах и на печах масляные светильники горят с раннего утра до поздней ночи. В красном углу светец с лучиной, без оклада, видать древний – почернел от копоти.

Бородатый и кряжистый хозяин постоялого двора, с глазами кроваво-красными, не старый, но седой как старик, большую часть времени тоже проводил в этой новой избе. По всему было видать, что, доволен потраченными на неё барышами. Откуда те барыши у хозяина никто никогда не спрашивал, каждый знал, что на подобный спрос он сразу делался притворно глухим, отсюда и прозвище у хозяина – Неух.

Постоялый двор был с дурной славой, люди молвили, что пропадают там мелкие купчишки вместе со всем добром, но так как имён никто не называл, то и как, будто всё было невзаправду. Окрестные ярыги и проезжий люд никогда не оставляли двор. Для них на нём было во всём раздолье.

За это раздолье кабацкое Неух не раз стоял на Ямском дворе у Воскресенских ворот в пытошных клетях перед хитрыми дьяками, пишущими при допросе воровские речи пытуемого. Ему грозили и каленными добела клещами, и дыбой, и палачами, готовыми сорвать с него одёжу и начать расправу. Не раз ему говорилось, что позван он за бесчинства, кои идут на его постоялом дворе: «обругание святых церквей и угодников божиих и паче того самого бога, да и непристойных – де речей про Великого государя и жену его государыню – Софью, да про бояр ближних ко двору из честных родов, а про служилых и того пуще срамного сказуется немало»….

Неух всегда падал ниц, и со слезой в голосе гнусавил: «Несчетно лет володею двором сим и не единожды хотел продать окаянное место, но токмо никто цены не даёт, а я человек бедный. И так, в убытках и прорухе живу. Отец-воевода и вы, государевы люди, дьяки милостивые, обскажите как быть? Вам ведь ведомо – я чутьем скорбен, словеса в ухи мои стучатся, но не все в голове-то держатся. Зор, тож не соколячий, внемлю я вразумлению вашему о погоне лихих людей, да токмо как их узнать-то? Для меня все едины питухи и купчишки, все за очагом и питиём на мой двор заезжают.… Сами же господа объезжие из стражи московской по харчевым и прочим постоялым дворам ходють, а мой, всё стороной объезжають».

Двор Неуха давал приказу Большого дворца в два раза больше против всех постоялых и кружечных дворов. А лично государеву дворецкому, князю Шастунову Петру Васильевичу мзду немалую. Взамен князь повелел: «Неуха и двор его с кабаком, не шевелить!»

И хотя тёмные дела на постоялом дворе не прекратились, и его хозяина не раз забирали в приказ, но тот каждый раз возвращался к своим делам. Что ещё более укрепило веру завсегдатаев «Гнилого подворья» в том, что Неух совсем не прост и силу имеет немалую.

Кое-кто из писчих подьячих шептал князю Шастунову, что мол, с лихими надо как-то управляться, а двор этот для них как сметана для кота, но князь всегда отвечал одно: «Лихих людей по делам их имати, но в ином месте…»

Сегодня, ближе к полудню Неух сразу заметил зашедшего в кабак Тишака и его молодого спутника. Боярина Неух не знал, но опытным взглядом заприметил, что он «непростая птица».

Купчишек и питухов в этот час в кабаке было уже немало. Были средь них и лихие, для дел своих ожидающие темени ночной.

Тишак привычным движением сразу шагнул за пёструю ширму, что была натянута слева от входа. Боярин следом за ним. Туда же тяжелой походкой зашёл и Неух.

– Кланяюсь тебе хозяин…, – начал было Тишак, но осекся. Неух и Дмитрий молча и неотрывно смотрели друг на друга. Кабачник первый отвёл глаза и поклонился. Вначале нехотя, но после, как будто что-то вспомнив – ещё раз, глубоко в пояс.

– Здрав буде, молодой господине, прости не ведаю, как величать тебя, – начал глухим голосом Неух.

– То, не большая беда, – сухо ответил Ласкарёв.

– Ага, понимаю, – кивнул головой, умудрённый жизнью кабачник, – знать…, с делом каким ко мне?

– Дело наше не велико и не про тебя, – с ленцой в голосе сказал боярин. – Человек у тебя на дворе, нас дожидает. Знакомый тебе человек, Епишкой кличут. – Дмитрий стрельнул взглядом в сторону Тишака, тот только кивал в такт словам боярина.

– А на что тебе он? – насторожился Неух и почему-то тоже посмотрел в сторону лыбящегося своим обожжённым ртом Тишака.

– Да вот, за труды награду ему передать я должен, по уговору.

– Это да. То дело дельное. Награду Епифаний любит, – подмигнул кабачник. – Туточки он был, на подворье, в дальней избе ночевал, коли не хочешь искать, я могу ему передать награду-то.

– Э-нет, добрый человек, – усмехнулся боярин, – в таких делах третьи руки негожи. Ты нам укажи, а мы, ужо, сами справимся.

– Ну, коли так, то идём, – согласился Неух.

Выйдя на двор, он сразу заметил воев Дмитрия и нахмурился, но ничего не сказал, а спокойно пошёл в сторону одной из дальних чёрных изб подворья.

– Вот тута он…, – указал на низкую дверь хозяин постоялого двора, когда они подошли к избёнке, – … и вона конь евойный в стойле, мотнул головой направо Неух, туда, где был привязан молодой пегий жеребец.

– Иди-ка вперёд, позови, – сказал Дмитрий, переминающемуся с ноги на ногу Тишаку, тот легонько стукнул в старую рассохшуюся дверь.

– Хозяин, это я. Хозяин…, – позвал Тишак. Никто не ответил.

– А-ну…, – Ласкарёв сам подошёл к двери и решительно дёрнул за дверную скобу. Дверь, с лёгким скрипом сразу открылась. – Не заперто.