– Да пёс с ним, с пономарём этим, – грубо перебил боярин, – ты о Силантии сказывай, сядь сюда, – он указал на лавку рядом с собой.
– Так я про то и речь веду, что, Силантий-то этот, пожил два дня в келье, а как настоятель Михаил в скит отъехал, его вместе с тем, что на цепи в подвале сидел, из храма забрали. Сам-то я этого не видел, ибо уже в каморе под замком был по приказу Михаила…
– Куда, забрали? Кто? – выкрикнул боярин Иван.
– Так я уже сказывал, что про то никто не ведает, токмо привратник наш рек, что будто острожная стража за ними приезжала, – понизив голос, закончил старый монах.
Берсень вскочил с места и заметался по горнице.
– Не ответы, а вопросы ты мне принёс поп…, – бросил он на ходу.
– Ну дык, я ж того…, всё что мог, сделал, у других монахов всё выведал. Коли узнает Михаил мне головы не сносить.
– А греки? – спросил Берсень, резко остановившись напротив деда.
– Какие греки? Ах, ты про того молодца, о котором я уже сказывал? Это он грек? Дык мне о ем, и добавить неча. И чудно мне было, что этот, по виду начальный господин, меня прямо на улице к ограде прижал….
В это время в горницу вошла бабка с охапкой дров, бросила их у порога. Проковыляла к очагу, и, припав к полу, подула на угли.
– Не хочешь, ли испить горячего, господине? – скрипящим голосом спросила она Ивана.
– Да иди ты к лешему со своим питьём старуха, – прикрикнул Берсень. – Ты поп, говорил, что тут спокойное место….
– Так и есть, – кивнул головой старик, а Андрониха никому ничего не скажет, да и не слышала она ничего и мне, окромя сказанного молвить более нечего.
– Ну, если нечего, то и мне тут быть более не след, – боярин рванул с лавки свою епанчу, – Эй бабка! Выводи моего коня.
– Сейчас – сейчас, касатик, – отозвалась старуха и захромала обратно к двери.
– О нашем разговоре забудь, – бросил на ходу, не поворачивая головы к деду Берсень.
– То ясное дело, не было никакого разговора-то, – эхом отозвался старый монах.
На улице боярин резво вскочил в седло и гнал коня до самого дома, не чувствуя мороза. Мысли огнём жгли его изнутри.
* * *
С утра, голова у думного дьяка Фёдора Курицына болела от размышлений о европейских делах…. Он перечитывал грамоты от послов и соглядатаев, смотрел на карту. Думал, много думал.
Пока все в государстве Московском обратили свои взоры на остатки Тверского княжества, да на войну с Литвой – Фёдора Курицына заботили страны, что лежали западнее. Он размышлял о том, как склонить государя Ивана продлить союзнический договор с угорским32 королём Матьяшем Хуньяди – Корвином, и о помощи молдавскому господарю Стефану в войне с османами. Оба этих иноземных правителя недолюбливали друг друга и даже, по случаю, промеж собой воевали, но их поддержка открывала новые возможности для укрепления позиций московского государя в Европе, а также к признанию Москвы великой и просвещённой державой, а вслед за этим и всех русских людей не восточными дикарями, а европейцами. Ну, и, само-собой: ход товаров через земли этих правителей выгоден – прямиком на запад. Вот о чём думал Фёдор Курицын.
В дверь с низким поклоном вошёл постельничий, он, увидев, что дьяк занят своими мыслями, робко кашлянул и позвал своего хозяина.
– Господине…, господине…
– Чего тебе, – не поднимая головы от бумаг, отозвался дьяк.
– До тебя человек…, – промолвил постельничий, переминаясь с ноги на ногу.
– Так веди, всё так же безразлично, и не поднимая головы, ответил Курицын.
– Да дух от него смрадный и сам он того…, – постельничий завращал газами ища подходящее слово. – Хотели прогнать, а он, вон чё кажет, – постельничий с поклоном подошёл к столу хозяина и протянул ему свинцовый кругляш с вдавленным на одной стороне резным крестом.
– Тут почитай от каждого второго…, дух…, – брезгливо ответил дьяк, бросив на стол полученную свинцовую метку, – ладно, веди его в подклеть на заднем дворе, да так, чтобы по пути он ни с кем не встречался. Я чуть погодя подойду.
Проводив слугу взглядом, Фёдор достал из потайного ящичка стола кошель с монетами и маленькую коробочку простого тёмного дерева, – «два верных средства для любой беседы с тёмными людишками» – подумал про себя дьяк, и, прихватив свечу, вышел. Спустился через боковую лестницу и через низенькую дверь проскользнул к заднему двору своей усадьбы. Толкнул скрипучую дверь в пристройку.
На звук двери воровато обернулся тощий, сгорбленный человек в темном, видавшем виды кафтане и колпаке, надвинутом на самые глаза, с курчавой тёмной бородой.
Постельничий, которому передалось нетерпеливое волнение незнакомца, согнулся в поклоне перед дьяком. А горбун только закряхтел. Курицын, переступив порог, остановился, посмотрел на обоих, стоявших в отсвете единственной лучины.
– Епишка?! – узнав незваного гостя, дьяк нахмурил брови.
– Он самый, господине, – ответил тот. Волнение его, казалось, куда и делось, он медленно стянул с головы колпак, и согнувшись вперёд, поклонился.
– Да как же ты, холопья душа, насмелился ко мне прейти?! – сухим голосом произнёс дьяк Фёдор.
Постельничий шагнул за спину незнакомца, но тот даже не пошевелился; кривая заискивающая ухмылка перекосила его лицо с чахоточными пятнами, что проступали из-под бороды на впалых щеках.
– Тому есть причина господине, – понизив голос, произнес Епишка, и как бы ненароком повернул голову и стрельнул чёрными бегающими глазками в сторону постельничего.
– Зябко тут, – отвлечённо бросил дьяк и перевёл взгляд на своего холопа, который истуканом застыл за спиной горбуна. – Ты…, печь затопи да ступай, – Фёдор указал постельничему рукой на берёзовые чурки, что лежали в углу, возле малой изразцовой печурки.
Постельничий запалил от лучины бересту в печи, покидал в разгоревшийся огонь чурки и молча, удалился.
– Реки, что тебя ко мне привело, али забыл наш уговор: боле никогда не встречаться? – бросил через плечо дьяк, отходя к нагревающейся печи.
– Да, дело сурьёзное и не мешкотное…, – начал горбун.
– Там стой, фу…, смердит мертвечиной то от тебя, – прервал его Фёдор Курицын, – говори без опаски, тут никто тебя не услышит.
– Дело говорю не мешкотное, коли прознают греки Ласкарёвы – головы мне не сносить. Вот я и того…, – Епишка замялся, стрельнул вороватыми глазками на дьяка.
– Да говори уже, рохля, и без тебя дел у меня много, чего тянешь? – повысил голос Фёдор Курицын, чтобы не показывать отвращение, которое вызывал у него вид горбуна, он повернулся спиной к своему нежданному гостю.
– Решил я, что пришло мне время последнюю службишку тебе господине сослужить и с Москвы бежать, – горбун качнулся вперёд-назад.
– Вона как, ну так справь службу и делай, как задумал, – пренебрежительно бросил дьяк.
– Дык, я это…, господине, пришёл упредить, вроде обсказать, как дело идёт…. То самое, о котором греки радеют, – снова поклонился Епишка.
– Коли и вправду что важное об этом деле, то говори всё без утайки, – обернулся к нему Фёдор Курицын.
Горбун помял в руках свой колпак, стрельнул глазами в сторону двери и заговорил шёпотом, с придыханием.
– Молодой Ласкарь, приехал вчерась, к ночи, с ним были люди, все конные и при оружии, я сперва подумал, что они хотят забрать кого из пленников, но боярин только надо мной потешился, молвил, что, мол, деньги на содержание пленников уплочены. С тем мы и пришли к подвалу, где сидит кат-Силантий. Коды отворили дверь, тот долго кряхтел и кашлял, прежде, чем поднялся на ноги. Видать ослаб от цепей, а как в его темницу зашли двое воев с факелами, он прямо весь зашёлся дрожью. Вслед за воинами к нему молодой грек вошёл. На вид ещё мальчишка, но заносчив не по летам, да…, ты же всё сам об ём усё знаешь господине….
Увидев боярина, Силантий отшатнулся назад. Затряс патлатой головой.
– Я желаю видеть брата, – выдавил он из себя.
