Рабыни мололи муку и пекли хлеб, пока хозяйка с дочерьми вышивали в отдельной избе.

В каждом доме треллей держали не больше и не меньше, чем требовалось для обработки полей и других нелюбимых свободными дел.

Одни ловили сельдь, другие охотились, некоторые вырубали лес, обрабатывали землю.

Вершиной успеха для трелля было стать надсмотрщиком или помощником хозяйки. Но соответствующим было и отношение к нему со стороны других рабов.

Любой в усадьбе: хозяин, его дети или жена, могли наказать трелля, избить или убить. Если перед кем они и держали ответ, то только перед отцом, как если бы сломали стул или стол, потому что треллей не защищал закон. Если же трелля убивал или избивал кто-то из другой семьи, то должен был лишь возместить ущерб, расплатившись другим рабом.

Рабов дарили, ими расплачивались за долги.

Если хозяин разрешал треллю жениться, то тот не имел власти ни мужа, ни отца. Его семья не принадлежала ему, и сам он становился не мужем, но наложником — тем кто живёт с наложницей.

Трелля могли выкупить родные — но не он сам, потому что всё, что было у него, не принадлежало ему. Трелль не мог выступать свидетелем на тинге, не имел права носить оружие, и ни один закон не охранял его — жизнь его не стоила ничего. За проступки трелля отвечал господин: он выплачивал за раба виру, и он наказывал его. Если же хозяин отказывался платить за совершённое треллем, то просто выдавал его для казни.

Само слово «трелль» считалось одним из худших оскорблений, а смерть от руки трелля — самой позорной.

Не раз Кадан слышал: «Душа раба уже видна при первом взгляде на его лицо». Сама жизнь, которая была уготована ему: полное бесправие и бесконечные унижения со временем разрушали душу любого, попавшего в тиски такой судьбы, так что истина, которую внушали рабу, превращалась в правду. Трусость, вероломство, леность селились в нём.

«Когда королю Гуннару принесли сердце раба Гьялле, он сразу увидел, что это сердце труса — так оно дрожало от страха», — говаривали свободные.

Кадан заметил, что в доме эрла многие изделия из дерева покрывала искусная резьба: посуду, двери, стены и мебель. Большинство этих вещей красили в какой-нибудь яркий цвет — белый, красный, зелёный, чёрный или коричневый.

Оружие и ювелирные изделия тоже покрывали орнаменты, будто сотни металлических ниточек перевивались между собой. Но орнаменты эти отличались от тех, которые он знал и к которым привык.

Галльские узоры напоминали хитросплетения растений, веток в густом лесу. У северян все изделия скалились клыками хищников и огрызались звериными когтями. Особенно ценились кинжалы и кубки, изображавшие драконов. Но разглядеть сами фигуры было нелегко — некоторые вещи так плотно покрывала резьба и орнаменты, что рассмотреть отдельные детали было совершенно невозможно.

Как-то, когда они с Льефом сидели на берегу реки, Кадану на глаза попалась ладанка у северянина на груди — она виднелась в проёме рубахи, так что кожаный шнурок пересекал ключицу, а нижний край уже не был виден.

Кадан поднял руку в задумчивости, не зная, можно ли ему взяться за неё. Может ли он вообще дотрагиваться до Льефа, или только тот, как хозяин, может касаться его самого.

Льеф, рассказывавший до этого про поход к Янтарному морю, негромко и как-то хрипло произнёс:

— Коснись.

Кадан осторожно провёл пальцем по ремешку, вытягивая его, и ладанка легла ему на ладонь.

Льеф тяжело дышал. Близость галла, его прикосновения, один только взгляд его глаз, такой пристальный и выжидающий, пьянили его.

— Это древо жизни, — сказал Льеф всё так же хрипло, — Иггдрасиль. Тот, кто владеет им, обретёт бессмертие — если не в этой жизни, то в другой. Мне дала его кормилица, потому что… потому что эта моя жизнь началась не очень хорошо.

Кадан опустил взгляд. Ему стало грустно от мысли, что его-то жизнь начиналась очень даже хорошо, но закончится, видимо, ничем.

— Мы называли его Древом Мира, — сказал он, и на глаза в который раз навернулись слёзы.

— Кадан, перестань.

Кадан не ответил.

— Когда ты такой, как говорить с тобой?

Кадан закусил губу. Ему стало ещё грустней. Он качнул головой и прильнул к груди Льефа. Тот обнял его и долго-долго гладил по волосам, пока оба не забыли, с чего начался разговор.

На соколиную ночь в складчину собрали пир: съехались все гости с окрестных земель.

По длинным сторонам дома стояли впритык друг к другу лавки — так, что казалось, что лавка одна. Та, что шла вдоль южной стены, именовалась почётной. По центру её высилось кресло, предназначенное для Хальрода. Напротив по северной стене тянулась низшая лавка, называемая северной. И там тоже находилось высокое кресло — «противоположное место» — туда усадили самого знатного из гостей, богатого бонда Нелвина из восточных земель. Оба эти кресла слегка возвышались над сидениями для других гостей, но хозяйское к тому же отделяли от соседей священные «кресловые» столбы — испещрённые тончайшей резьбой, они служили местом обитания духов предков и защитников рода. Куда бы ни перебиралась семья, эти столбы забирали с собой. Приблизившись к тем берегам, где они собирались обустроиться, северяне опускали столбы в воду, и там, куда прибивались они, строили новые дома.

Лавки были настолько широки, что гости сидели на них, поджав ноги, положив оружие и щиты за спиной.

Вдоль стен висели гобелены. Столы укрывало расшитое узорами сукно, поверх которого стояли блюда с едой: свежая и сушёная рыба, жареное, варёное и вяленое мясо, масло и сыр. Прислужницы разносили пиво и пряный мёд.

Но Льеф не чувствовал ни вкуса мёда, ни запахов мяса и сыра. Всё время он смотрел на дальний стол, за которым у самого краешка расположился Кадан.