Во время походов северяне спокойно мылись всей дружиной в одной лохани, которую готовили рабыни. Но дома властвовал совсем другой порядок. Льеф и его братья тщательно ухаживали за волосами и бородой, мыли и расчёсывали их. Бороды тщательно заплетали в косы и любили красивые одежды, которые расшивали для них сёстры и жёны — или которые они сами выменивали в городе, привозили из походов… А каждую субботу топили парную баню, где после свободных мылись и рабы. Баня располагалась в отдельном домике, выстроенном поодаль от других — чтобы не случился пожар. Внутри по субботам весь день стояла такая жара, какой Кадан не испытывал никогда. Только в бане и кузнице, в отличие от других домов, был каменный, а не земляной пол. В центре стояла выложенная из обточенных валунов печь. Растопив её торфом, раскаляли докрасна булыжники, а потом поливали их водой, так что все помещение утопало в пару. По краям парилки стояли скамьи в несколько этажей, и на самый верх забирались те, кто хотел насладиться баней по полной. Шли в ход и веники. А когда дышать и терпеть жар становилось невмоготу, выбегали на улицу и прыгали в сугробы.

Там же — в парилке — имелось к тому же небольшое окошечко под потолком, сквозь которое внутрь попадали воздух и свет. Бросив как-то случайный взгляд наверх, Кадан едва не распластался по полу, поскользнувшись на камне: в окошке виднелось лицо Льефа. Пристальный взгляд его обжигал, а зрачки были чёрными, как ночное небо.

Кадан попятился, натолкнулся на скамью и замер, поняв, как неправильно этот взгляд действует на него.

Льеф наблюдал за своим треллем. В этом сомнений быть не могло. И Льеф видел, как изменилось тело Кадана, как налился кровью его член, когда их взгляды встретились на несколько секунд.

Льеф с удивлением и любопытством изучал раба, хотя приходил сюда и наблюдал за ним уже не в первый раз.

Кадан всё время своего пребывания в усадьбе ходил поникшим, а теперь расправил плечи и подтянулся, стал гибким, как лоза. Хотя он и оставался ужасно худым, живот его подобрался, и Льеф разглядел некое подобие мускулов. Казалось, Кадан позировал для него — хотя эта перемена и вызвала некоторое разочарование у самого северянина. Льефу нравилось видеть Кадана таким, каким тот бывал наедине с собой. Задумчивым и словно бы неземным. Даже если руки галла по локоть покрывала мука, рассеянный взгляд, казалось, смотрел сквозь молотилку и сквозь зерно — куда-то за грань миров.

Теперь Кадан напрягся, приобрёл прежнюю стать, но стал и не совсем собой. Льеф продолжал любоваться им, разглядывать отдельные черты, но больше не имел возможности видеть то, что творилось у Кадана внутри.

А когда купание подходило к концу, и рабы стали выскакивать из бани один за другим, Льеф дождался, когда подойдёт очередь Кадана — тот шёл последним, как он и ожидал. Льеф подкараулил его у двери, вытолкнул в сторону и прижал к стене за углом.

Кадан вскрикнул было, но Льеф тут же накрыл его рот рукой. В глазах Кадана стоял страх, но он судорожно закивал, показывая, что понял, чего от него хотят.

Льеф опустил ладонь и провёл ею по груди Кадана вниз, подцепил льняную рубаху и забрался под подол.

Кадан тяжело дышал и с нарастающим страхом смотрел на него.

«Льеф», — прошептал он одними губами, когда понял, что руки Льефа уже не просто исследуют его. Они забрались Кадану под штаны, и изучали то, что находилось внутри.

«Оттолкни меня», — мысленно попросил его Льеф. Потому что если бы Кадан не хотел, наверное, это помогло бы удержаться и ему, и тогда жизнь северянина, вернулась бы на круги своя.

Но ладонь Льефа беспрепятственно обхватила поднявшийся член и принялась ласкать — не быстро и не медленно, но уверенно и с оттяжкой, так что Кадан выгибался под его рукой и дрожал.

— Льеф… — прошептал Кадан чуть громче и подался к нему, силясь обнять. На дворе стоял мороз, но им было жарко от близости друг друга, и гул голосов слышался за углом, но кровь шумела у обоих в висках, заглушая всё. — Льеф, ты…

Кадан не смог закончить — вспышка удовольствия задушила его. Он упал Льефу на плечо, тяжело дыша.

А тот вынул руку и с удивлением поднёс к глазам покрытую семенем ладонь. Семя у Кадана было такое же точно, как и у других мужчин, но почему-то Льефу всё равно нравилось касаться его.

— Ты сошёл с ума… — закончил Кадан и прижался к нему.

— Да, — подтвердил Льеф.

Северяне привозили из походов столько пленных, сколько вмещал драккар. Их захватывали на берегах Янтарного моря, в Британии, в краю скоттов, в Эйри, в германских и галльских землях, даже из отдалённых берберских владений везли людей обоих полов и любого возраста — вплоть до едва научившихся ходить детей. Случались рабы и из богатых семей, и из бедных, служители церкви прибывали в суровые северные земли рядом с ростовщиками. Каким бы знатным не был род, какой бы чистой не была кровь — все становились равны на палубе драккара, связанные веревкой и подгоняемые окриками воинов севера. Отныне все они были треллями — рабами северян.

Участь свободной северянки, принесшей младенца от трелля, была незавидна — с этого момента и она оказывалась рабыней.

Ребенок, рожденный от трелля, оставался рабом, как и его отец, какой бы знатной ни была мать. Он работал и обучался прислуживать с ранних лет. Ценился он выше, чем привозной раб, и назывался «воспитанником», но всё равно оставался рабом.

То же касалось и сына, чья мать была из рабов: даже если отцом его был конунг или ярл. Отец, правда, мог признать его: объявив своим сыном на тинге, при всех. Но и тогда происхождение навсегда оставалось его клеймом.

Бывало, что треллем становился и свободный норд: если не мог заплатить по счетам или позорил себя, как мог опозорить только трелль. Так, делом треллей считались воровство, трусость и ложь.

Всё имущество трелля принадлежало его господину, и после смерти трелля тоже всё получал он.

Треллей покупали и продавали, как скот. Если удача, судьба, воля богов покинули их, значит, они не стоили того, чтобы считаться людьми.

Рабы делали всё то, что не желали или считали позорным делать хозяин и его сыновья: выгоняли скот, готовили дрова, топили печи, добывали соль.