Наконец Кайсай не выдержал да решил разобраться с этим раз и навсегда без недомолвок, и не кривя душой чистою.

– Апити, – обратился он к ней приветливо, – вот скажи, зачем ты это делаешь?

– Чё? – переспросила та, по сторонам осматриваясь, всем видом показывая, что не понимает о чём речь идёт.

– Зачем ты заставляешь «это самое» при виде тебя вечно вскакивать как у жеребца бешеного? – спросил он напрямую бесстыжую, глядя в её глаза маслянисто серые, да не желая вовсе ходить вокруг да около.

– А чё? – повела плечами колдунья местная, взаимно решив поиграть в игру предложенную, да так же вперила глаза наглые в глаза рыжему дознавателю, – тебе чё жалко чё ли? У тебя не убудет, а мне нравится.

С этими словами крутанулась соблазнительно да пошла дальше по своим делам ведьминым, расплывшись в ехидной улыбочке. Вот и поговорили, называется. Вот и разобрался со своими проблемами.

– Прекрати! – заковылял он в след издевательнице, буквально крича в спину бесстыднице, – он у меня болит уже.

– Гляньте на него, – тут же отреагировала белобрысая на его вопли страдальческие, не останавливаясь и не оборачиваясь, – болит он у него, видите ли. Не тереби руками вот и не будет болеть.

– Ничего я не тереблю! – чуть не заорал молодец обиженный.

Она остановилась. Обернулась кокетливо. Да всё с той же ехидной улыбочкой уставилась ему на штаны кожаные, как раз в то место куда он руки прижал, как бы «торчок» удерживая чтоб не выскочил. Заметив её взгляд пристальный, он тут же отдёрнул руки от надоедливого «позорища» да поднял их вверх, пустые ладони показывая. Кайсаю вдруг стало стыдно до безобразия, будто еги-баба поймала его на месте преступления, хотя это было вовсе не то что она подумала. Он просто.… Ну, в общем, опять облажался молодец.

Следующий раз он набрался смелости да решил подойти к проблеме с другой стороны её решения.

– Апити, – обратился он к ней как-то вполне доброжелательно, как бы, между прочим, нейтральным да абсолютно безразличным голосом, – а почему ты никогда не одеваешься? Тебе разве не холодно?

Он где-то в глубине души надеялся, что коли вынудит одеться колдунью бесстыжую, то его ненавистный отросток, наверное, прекратит на еги-бабу реагировать. Но не тут-то было.

– Я у себя дома, гость. Как хочу, так и расхаживаю, – ответила дева также запросто да обыденно, – я всегда так хожу. Удобно и ничего не мешается. Сам попробуй, глядишь понравиться.

Какая Кайсая муха укусила бешеная, он не знал тогда и не ведал опосля случившегося, но толь из принципа, а толь от безысходности тут же взял да разнагишался. Полностью. И как только в психе скинул с себя сапог кожаный, зашвырнув его с ноги в кусты разросшиеся да хотел было себя всего продемонстрировать со злорадной ухмылкой презрения, чтоб та его хозяйством подавилась, гадина колдовская, ну естественно в переносном смысле сказанного, как утомившийся «позор» его обмяк, повис, а чуть погодя и вовсе скукожился.

А эта дрянь белобрысая принялась хохотать, пальцем тыкая в измельчавшее мужское достоинство, да так заливисто, да заразно это делала, что Кайсаю захотелось прибить эту ведьму притом самым изощрённым способом.

После этого так и ходил по округе всё то время, что гостил у еги-бабы поправляя здоровье своё да откармливаясь и больше «огрызок позора» даже ни разу не дёрнулся, похоже, забыв вообще, как это делается.

Кулик о своих переживаниях на эту тему помалкивал будто голая да соблазнительная дева его вообще не касается, но на всякий случай старался держаться подальше от ведьмы непредсказуемой, то и дело уезжая на своём коне Арчи в поля кататься да Васу Кайсая проведывать, что всё это время так и пасся на том поле как заколдованный, никуда со своего «боевого поста» не отлучаясь как привязанный.

Кайсай шёл на поправку быстрее быстрого. Самым настоящим чудесным образом. Его отношения с еги-бабой после того, как он разделся полностью, урегулировались. Стала ведьма голая для него делом привычным да обыденным, а вот отношения с Куликом Кайсая почему-то тревожили.

С одной стороны, этот парень ему считай жизнь подарил новую и он ему за это был обязан да признателен. Но с другой, Кайсай всю свою жизнь провёл в одиночестве, предоставленный сам себе и ни в ком не нуждающийся. Даже дед что его учил да воспитывал, в душу к нему никогда не лез, да и в свою не пускал закрываясь наглухо. Так и жили всю жизнь почитай с самого Кайсая малолетства малого, как не родные родственники.

Да они, в общем-то, такими и были, наверное. В точности Кайсай не ведал, а деда не спрашивал. Отца вообще не знал, а мать уж почитай не помнил. Лишь образно. Маленьким был, когда не стало её, а куда делась, рыжему было не ведомо. Чуть-чуть помнил тётку, что его подобрала да к себе пристроила. Детей её помнил, но тоже плохо, только мельком вспоминая детали какие-то, потому что вскоре пришёл его дед да забрал от них.

Сначала они вдвоём долго ездили. Вот эту постоянную кочевую жизнь рыжий уже помнил большими отрывками, а потом вдруг осели в этих краях за рекой да обустроились. Кайсай поначалу думал ненадолго, временно, а оказалось навсегда нашли себе пристанище.

С самого детства раннего, когда он что-то осознавать начал в жизни собственной, дед никогда не проявлял к нему даже капли теплоты родительской иль хоть какой-нибудь заботы родственной. Он всегда был с ним холоден, всякий раз подчёркивая, что рыжий для него чужой совсем. Лишь когда Кайсай подрос до понимания, то узнал, что дед, воспитывая да уча его боевым премудростям просто выполнял зарок какой-то особенный, отвертеться от исполнения коего он не мог при всём желании.

Даже когда провожал Кайсая в путь, по сути, прощаясь навсегда с воспитанником, сделал это просто и обыденно, как бы даже с каким-то облегчением. Будто избавился он наконец-то от чего-то тягостного.

Прожив с дедом всю жизнь свою недолгую, Кайсай так и не узнал, как его кликали по-настоящему! Он всегда так и звал его – дед и ни как иначе, а тот по-другому и не кликался никак.

Кулик по виду был пацан скромный да порядочный. К Кайсаю относился уважительно, услужливо. Стараясь во всём ему угодить, но вместе с тем, тут же мучаясь стыдом от излишней, как ему казалось навязчивости.

Рыжий привыкшей всё делать самостоятельно и никогда ни в чём не испытывая со стороны помощи, от его заботливости раздражался в глубине души. Но держал себя в руках да вида не показывал, что ему не нравится такая обходительность. В то же время постоянно чувствовал себя обязанным. Положение было нестерпимо тягостным и Кайсай решил, что надо бы об этом потолковать с приятелем.

– Слышь, Кулик, – начал как-то он разговор на завалинке, – такое дело тут у нас получается. Надобно нам обговорить по-честному да порешить наши с тобой отношения.

– А какие у нас отношения? – переспросил Кулик явно его словами напуганный.

– Да понимаешь, – замялся рыжий, слова из себя вытягивая, – благодарствую в общем тебе за жизнь спасённую. Глупо было помирать, даже не начав жить как следует.

– Да не за что, – потупился Кулик, почему-то покраснев как девица, – разве ты поступил бы иначе в подобном случае?

– Не знаю, – тут уже рыжий задумался и, усмехнувшись натужно, добавил искренне, – я даже как-то об этом и не задумывался.

Они замолчали. Разговор не клеился. Та беседа что он начал для снятия напряжения, только ещё больше напряга добавила.

– Понимаешь, – наконец проговорил Кайсай решительно, соображая, что раз начал говорить, всё равно придётся сказать, как не оттягивай, – я воин, Кулик. Воином с детства воспитанный. Притом непростой рубака – мясо ратное, а бердник из сословья «особого». Понимаешь Кулик, бердник я! Меня с детства учили быть таким и никаким более. Дед сказывал, что я вырос в настоящего, почитай, как он умелого… Хотя какой я настоящий опосля того, как в первой же стычке с малолетками, даже не в сражении на поле бранном словил стрелу в спину. Позорище.

И он с отчаянием рубанул рукой по воздуху.