Четвёртым, кто из селения отправился в орду касакскую, был некий Кайсай, что для селян вообще был лошадкой тёмною. Поехал он даже не из поселения как остальные три, а жил за рекой с дедом-бобылём на заимке ими же выстроенной. Под большаком поселения эта странная парочка не хаживали, да и сам большак толи что-то знал про деда того, толи просто побаивался, но к нему на заимку никогда не совался без надобности.
А дед тот явно был не из простых селян. С одного вида узнавался в нём старый воин опытный. Лицо в страшных шрамах явно ни кухонным ножом сделанных. В тех же шрамах руки, сколь из-под одежды выглядывали, да наверняка и тело всё ими было исписано только голым старика никто не видывал.
Ходил странно, крадучись, будто стелясь по земле лёгкой поступью да совершенно бесшумно хоть по лесу с буреломом, хоть по траве степной в пояс выросшую. Даже под старость лет бороды с усами не носил, от чего всех корёжило, а белый волос седой заплетал в косу толстенную, коей любая девка позавидует, да и пацанёнка к тому приучил. Того тоже без косы ни разу не видывали.
А Кайсай, пацанёнок его, вовсе и не его был, как люди сказывали. С первого взгляда можно было сказать не задумываясь, ибо был он рыжим, с вьющимся волосом, с лицом узким и сам весь худой, но в плечах широк.
Бабы разное про них судачили. Кто-то баил, мол жена гулящая от чужого принесла поскрёбыша, так он её за то прибил смертью лютою, а дитё пожалел да взялся воспитывать. Другие поговаривали, будто он вообще чужой. Мол, подобрал он мальца в землях дальних, да рука на дитя не поднялась прибить, чтоб ни мучился. Взял для торга, а по пути привязался к рыжему, да и оставил при себе старость коротать недолгую.
Третьи, вообще сказывали, что не человек тот дед, а колдун чёрных дел и рыжик его тоже нелюдь нечистая, а живут они тут, от богов светлых прячутся до поры до времени только им ведомому и что дед этот молодому-то силу свою перекачивает, вот как пить дать для злодейства непотребного.
В общем, много говорили да разного, но толком так никто и не знал, что это за странная парочка на заимке обустроилась. Выстроили за рекой избу себе крепкую, огородились частоколом высоким, способным штурм целой орды выдержать да сидели как сычи нелюдимые.
Те, кто близко подходил к той заимке из любопытства иль мимо хаживал, непременно со двора слышал шум мечей да кряхтение боя ратного. Такое у народа впечатление складывалось, что они там только и делают что дерутся меж собой денно-нощно да никак друг дружку не зарежут до смерти.
Дед иногда перебирался через речку неглубокую, в поселение хаживал. С мужиками торговался, кое-что покупал из запасов на зиму. Притом всегда расплачивался иноземным золотом, потому все его с уважением приветствовали, заискивали да обхаживали, каждый норовя своё продать, а вот его пацана в селении почитай не видели.
Девки бегали на берег поначалу просто смотреть и то издали. Речка была небольшая, так себе, одно название. Потому пытались даже завести беседу с ним, когда рыжий близко к воде подходил вёдра черпая. В первое время Кайсай никогда с ними не разговаривал. Вообще звуков не издавал никаких. Девки оттого порешили, недолго совещаясь по этому поводу, что пацан к тому ж ещё и немой от рождения, о чём добросовестно донесли до всего поселения.
Но в один прекрасный день пацан видимо не выдержал их издевательства да неожиданно с ними заговорил да притом так хамовато, нагло да заносчиво, даже местами непотребно до обидного, что девки его попытку наладить с ними отношения, восприняли по своему и уже к вечеру того дня во всём поселении чихвостили этого гада чужеродного на чём свет стоит.
Со временем привыкли к его дурацким шуточкам да похабной сальности мужлана неотёсанного да стали огрызаться всем девичьим сборищем. Благо река разделяла зубоскалов, словно пропасть горная и никто не торопился пересечь её, чтоб наказать обидчика физическими аргументами.
Постепенно посиделки эти вошли в норму обычную. Девки от скуки часто приходили к своему берегу да голосили с той стороны, вызывая рыжего на состязанье языкастое, и он выходил. Всегда. Правда, только при одном условии: коль девки были одни, без пацанов своих. При пацанах он никогда к ним не показывался. Эх, знали бы тогда девоньки, что его дед к ним выгонял чуть ли не палкой струганой да всякий раз приговаривал: «Иди, чеши язык, непутёвое ты создание. Помянешь хоть опосля деда добрым словом за научение». Кайсай психовал, ругался с дедом, но подчинялся его велению. Надоели ему эти девки бестолковые хуже горькой редьки в плесени…
На следующий день, опосля того, как дебоширов в касаки выпроводили, Кайсай впервые средь бела дня появился в поселении. Да как! Верхом на боевом коне, увешанном золотыми бляшками, с изысканным седлом нездешней работы уж больно вычурным, с притороченной к нему пикой короткой да арканом конского волоса.
Сам был разодет в панцирь кожаный да в штаны ордынские в обтяжку сшитые, заправленные в сапожки короткие, где из голенища каждого торчал за сапожный нож с резной рукоятью белой кости выточенной. Опоясан был золотым поясом с ладно пристроенным акинаком в ножнах кожаных, а с другой стороны, поблёскивал кинжал богато убранный, в красивом узорном окладе явно иноземной работы творение.
В поводе вёл коня попроще, гружёного на седло мешками с поклажей привязанной, там же был лук странной конструкции да наглухо закрытый колчан довольно большой вместимости. На голове колпак с длинным острым концом на спину свисающий, где была его рыжая коса спрятана.
Шёл он медленно, расслаблено, будто напоказ выставляя себя на всеобщее обозрение. Народ на него посмотреть со всех щелей выползал как на невидаль. Воина в полном боевом обвесе приходилось не многим видывать, да и сам по себе вырос рыжий красавцем писаным, было на что девкам глаз положить да повздыхать губки покусывая.
Вот тогда-то мать Кулика и бросилась пред ним в пыль придорожную. Пала на колени да взмолилась воину, чтоб взял с собой её сына-кровиночку, тоже собравшегося в касаки отправиться, что, мол боязно одного отпускать по пути отца погибшего, да к делу ратному совсем неготового. Почему-то решила уверенно, что Кайсай не простой пацан и не то, что про него бабы судачили, а особенный какой-то и что надо непременно упросить его о её сыне побеспокоиться.
Скорей всего вид воина статного её впечатлил, хотя старше Кулика он был всего-то на год с небольшим. Но то, как был одет да ладно обвешан оружием, да как при этом держался ни надменно, ни хвастаясь, а как-то просто да уверенно, будто всю жизнь в таком виде хаживал. Создавалось полное впечатление, что не игрушками был увешан, а необходимым да нужным для дела ратного и явно пользоваться обучен был.
Кайсай остановился. Послушал её мольбу да тихо ответствовал:
– Ждать не буду, коль сборы затяните. До развилки, что за лесом пойду шагом медленным. Догонит, пусть пристраивается. Не догонит, знать не судьба ему.
После чего так же шагом обошёл на коленях бабу стоящую, да пошёл своей дорогой под восхищёнными взглядами поселян обескураженных.
Кулик догнал его до леса условленного. Но видно было что собирался впопыхах ни так как следует. И упряжь на коня одел как попало, сикось-накось толком не выправив, и сам оделся видать в то, что успел схватить впопыхах попавшее под руку. И с оружием у него было явно что-то неладное. Пики не было. Лука не было. Да ничего не было. Зато за простым поясом матерчатым, за спиной торчал обычный топор плотницкий. Зачем он его прихватил? Кайсай не стал спрашивать. Ему-то какое дело до этого.
Да и с провизией Кулик явно погорячился, собираясь в путь. Лишь небольшой заплечный мешок. Вот и вся провизия. Коня заводного тоже не было. В общем, видно – не воин Кулик, а так себе, мясо убойное. Только надо отдать должное, что, догнав да вежливо поздоровавшись приставать с разговорами да расспросами не кинулся, а пристроился следом, да поехал молчком, не делаясь обузою.
За лесом была развилка, перекрёсток эдакий. Две дороги шли по краю леса вправо-влево и одна чуть наискось в степь широкую. Вот на той развилке их и поджидал сюрприз в виде двух оболтусов, что Шушпаном да Моршей обзывались с рождения. Там изгнанники развели костёр у одной из дорог да основательно устроившись, похоже, дальше и не собирались никуда трогаться. Кони их спутанные невдалеке паслись рассёдланными, а сами же они неспеша трапезничали.
