Гладиолусы Ставни смотрятся окладами икон, только в ликах нет воскресного тепла. И стучит по сапогу прощальный звон от бутылочного жалкого стекла. Навалившись ярким цветом на забор, гладиолусы мерцают все наглей: многоглавый, как дракон, цыганский хор, онемевший вместе с криком журавлей. Сколько нас, осиротелых и немых, бродит утром по стеклянным площадям, растеряв на деревянных мостовых жизнь, приросшую к беспомощным горстям. Наиграешься с фарфоровым котом, обведешь ему помадой красный рот. Все, что бережно оставишь на потом, не с тобой, скорей всего, произойдет. Нет ни сахару доверья, ни свинцу. За последним перевалом сентября дух проснется от удара по лицу, как мороз вдохнет заряд нашатыря. Утонуло в ряске старое весло, горькой плесенью пропахли паруса. И закат ложится в воду тяжело, как монеты на уcталые глаза. Беловодье На ветру газета ярко горит, развернешь – и не удержишь в руках. Как сыграли Лиссабон и Мадрид, не успеешь дочитать впопыхах. Керосинками чадят пикники, господа уходят в фанты играть. Тянут жребий боевые полки, за кого идти теперь умирать. Дворник медленную стружку метет, и на камешках железо искрит. В Божьем храме удивленный народ детским голосом с царем говорит. Ниткой бусинок он нижет слова, колыхая разноцветную ртуть: за венедами звенит татарва, за мордвою – белоглазая чудь. Мы оглохли от бессонных цикад, обнимая глупых девок во сне, по откосам ниспадает закат, застывает страшным комом на дне. Люди белые идут за стога, а выходят, будто тени темны. На ковре пылает след сапога. а на солнце – отпечаток луны. Бойцовые петухи Петухи срастаются, как близнецы, шаром вкатываются в хоровод: волчья стая сцепилась в шкуре овцы, сапогами стучит в живот. В жженый сахар растаяли леденцы, опустились в пучину вод. Раздуваясь волынкой в клубах огня — не до музыки в звоне шпор. И снует вездесущая пятерня: не наказан, не пойман вор. Недолго осталось до Судного дня, из избы уж вымели сор. Сколько злата ты в черепном чепце унесешь в черноту аллей? День, как порох, сгорит на твоем лице, но с приходом луны оно – злей. Два бога в одном мировом яйце, ветер слушают из щелей. В душе моей горбятся инь и янь, валетом спят дочь и сын, но руке не дано превратиться в длань, даже если в ней – апельсин. Ну, куда ты, несчастный, в такую рань. Если любишь, живи один. Переходим студеное море вброд, места нет в снегу – янтарю, голос сердца баюкает мой народ, дай дорогу поводырю. Мы любому встречному смотрим в рот: не пора ли трубить зарю. Очи черные. Лоб белизной горяч. А любовь, как хмельная взвесь. алым гребнем победы летит кумач, за горою, то прямо здесь. И мой хохот бесстыжий, как жалкий плач на исходе. Вот вышел весь… Петухи, сокрушающие дворцы… Тяжким тленом изъеденные венцы… Зимний город
Снежинок мельничные колеса застрянут промеж домов, с зеркального отразив откоса тяжесть дневных дымов. За их расправленные каркасы уходят под кров сетей разлуки трагические гримасы, рожи пустых страстей. Елок унылые колокольни решают, клонясь челом, кто беззаветней и добровольней первый пойдет на слом. Солеными псами стоят на страже, познали на вкус моря, все глубже вмерзая в глухие пляжи, корявые якоря. Но тщетно трещит, наливаясь злобой и мощью подледных рыб, укрыт маскировочною робой, реки локтевой изгиб. И мы, кто, увы, рождены глупцами, гремим за ночным столом: во рту – разноцветными леденцами за пазухой – битым стеклом. Просыпаются дети Просыпаются дети, размягченные сном. Сыромятные плети укрепились вином. Безразличие тела поднимая с колен, налились до предела разбухания вен. Вожделение трещин бьет куриным яйцом по смятению женщин с недовольным лицом. Нервом в кукольном лике обрывается нить чтоб расслабиться в крике и навеки застыть. Как подводные травы в быстром шорохе рыб, создают костоправы несуразный изгиб: в дорогом постоянстве обнимая простор в искривленном пространстве взбаламученных штор. Пони ходит по кругу, а пророк по воде. Окажите услугу неизбывной беде, той, что ставни открыла, и стоит у окна, безмятежно забыла, что могила одна. Наши взрослые страхи, как столбы, высоки. Сколько силы во взмахе сиротливой руки: пустотелой перчатки, оброненной на пол, лошадиной брусчатки торопливый глагол. |
