Вечером того же дня Алька побывала у Наташи. Рассмотрела этюды акварелью, развешанные по стенам, глиняные расписные фигурки, обживающие книжные полки. Перелистала книги по искусству. Удивилась, что в стенке старосоветского образца (такой же, как у её родителей) вместо ящика, который почему-то называют «бар», – коллекция фарфоровых кукол на большом разрисованном куске оргстекла.

– Ты знаешь, Алина, – задумчиво сказала художница, – а ведь я познакомилась с Афиногеновым благодаря тебе.

Алька пролила кипяток себе на колени и даже не пикнула. Только застыла с открытым ртом. Она-то подумала было, что Наташа с Витюхой как минимум сидели в детсаду на соседних горшках, а в школе кидались друг в дружку меловой тряпкой. И что Наташа писала ему в армию, на границу нашего Отечества, бодрые дежурные письма. В общем, надеялась узнать от неё хоть какие-нибудь подробности земной жизни таинственного светлого мальчика Финиста. Оказалось же, что эта чудачка знает его гораздо меньше времени, чем сама Алька. И в те минуты, когда она с Витюхой провожала с бальных танцев Дальку, а потом он в шутку (или всерьёз, а Алька не поняла?) предложил поцеловаться на прощание, Наташа даже не подозревала о его существовании. Потому что впервые она увидела расплывшуюся в улыбке Витькину физиономию на фото в газете. На том самом фото, что, растиражированное в три с лишним тысячи экземпляров, украшало собой текст публикации под рубрикой «Молодёжь», под названием «Четверо и музыка». На той бледной из-за отвратительной типографской печати копии, оригинал которой маленькая нахалка Томка стянула из верхнего ящика Алькиного рабочего стола.

Наташа рассматривала газету вместе с подругой, а та признала в очаровательном рокере сына знакомой своей мамы. И когда «матрёшка» со вздохом предположила: «Наверное, женат…», воскликнула: «Ничего подобного! Хочешь, познакомлю?» И продиктовала телефонный номер, пообещав замолвить словечко через мамину знакомую. Про обещание, впрочем, забыла, наверное. Потому что когда, два дня посмущавшись, Наташа все же набрала нужные цифры, оказалось, что её имя и фамилия герою газетной публикации ни о чем не говорят. Тем не менее, беседа завязалась. К тяжёлому року девушка была равнодушна, но увлекательная для них обоих тема нашлась: Ван Гог, Сальвадор Дали, Марк Шагал…

Так что, нечто новое о Витюхе Алька узнала. Любитель живописи и телефонных знакомств…

2 декабря

Я ни разу в жизни ничего ни у кого не украла. Книги, кассеты – это не в счёт. Это искусство. Это искушение – когда торгуют с лотка, и ты видишь изящный томик стихов Омара Хайяма, а денег только на вокзальный пирожок и обратный билет, а книгу хочется, и в следующий раз в Ярославль – неизвестно когда… В общем, наступает такой момент, когда продавец отводит взгляд, а твоя рука, нежно поглаживающая переплёт, внезапно хватает книгу – и в карман её. И ты боком-боком отходишь в сторону, и тебе очень стыдно, и ты клянёшься – больше никогда, никогда.

========== 22, 23. ==========

Позвонила Маринка. На работу. И обвинила Альку в том, что та украла у неё мужа. И она, в присутствии двух читателей-посетителей, пришедших посетовать на неработающее паровое отопление, была вынуждена бубнить в трубку слова оправдания. Этим, которые без отопления, наверное, в первый раз за всю осень жарко сделалось – сразу ныть перестали и головы в её сторону повернули, заинтересованно так.

Но главное – Альку нехорошо царапнуло то, что Маринка говорила о Вовке, будто о вещи какой-то. А ведь он человек, он сам может решить, с кем жить, куда приткнуться. Или не может?

И даже если говорить о вещах… Никогда Алька не брала ничего чужого без разрешения. Даже в дошкольном детстве. Она была очень воспитанным ребёнком – так говорили все знакомые её мамы.

23.

Мама часто брала меня с собой к тёте Наде. Взрослые пили кофе на кухне, а мне разрешалось заглянуть в стеклянный шкаф с тети Надиным Наследством. Наследство было двухэтажным. Внизу стоял кофейный сервиз, тонкий, звонкий, зеленый и золотой, как новогодняя ёлка, как «Сказки Венского леса» (мамина любимая пластинка). Я придумывала, будто чашки – это дети, но не сейчас, а давно, вроде как из «Детства Никиты», из детства тети Надиной бабушки. Они в зелёных платьицах, озорные, кружатся вокруг утончённого гувернёра-кофейника. Он задумчиво разглядывает их в лорнет, а крутобокая молочница-нянька тихонько ворчит и ругает их шалуньями и неслухами.

А на верхней полке жили: старик с посохом, девушка с ягнёнком, девушка с вязаньем, мальчик с морской раковиной и мальчик с крылышками. Все хрупкие, как и сервиз, – фарфоровые. Каждый на овальной подставке – будто земля с травой и цветами. У каждого за спиной яйцо, перевитое голубой и розовой лентой. И яйцо, и лента, конечно, тоже фарфоровые. Это были в старину такие подарки на Пасху.

Что такое Пасха, я тогда уже знала. Праздник, когда красят яйца и пекут кулич с изюмом. Интересный праздник: тайный, про него никому нельзя рассказывать. (Да, в советские времена отмечать религиозные праздники было гораздо забавнее, чем сейчас!)

В левом углу шкафчика притаилось еще одно яйцо. Маленькое. В хрустальной пепельнице оно лежало, и само было, наверное, хрустальное. (Если, конечно, бывает голубой хрусталь). Один раз тетя Надя разрешила взять его в руки. Яйцо было холодное, тяжёлое. «Что ты на него дышишь? – сказала тетя Надя. – Надо смотреть сквозь него». Я посмотрела – правым глазом, прищурив левый. Магическое яйцо показало мир нежно-голубым и тысячекратно повторенным, словно в сотах, состоящих из телевизионных экранов. Теперь, когда я, уже будучи взрослой, читаю о параллельных мирах, у меня перед глазами встает именно эта картинка: тысяча миров, и в каждом свой шкаф, своя мама, своя тётя Надя в голубом спортивном костюме.

С этого момента я просто заболела хрустальным яйцом. У меня горели щёки, когда при мне упоминали о тёте Наде, о Пасхе, о яйцах, об оттенках голубого цвета. Я не могла успокоиться, пока однажды яйцо не перекочевало из пепельницы в карман моей джинсовой курточки, а затем – под подушку.

Но и получив желанное, я чувствовала себя неуютно. Ведь я не безделушку стянула – я нарушила сказку Наследства. Да, я владела предметом, открывшим мне параллельные миры. Но я больше не могла попасть в страну фарфоровых праздников.

========== 24. ==========

Конечно, это были дела давно минувших дней, полузабытое сопливое детство. Но Алька, припомнив ту историю, почувствовала, что с Полонскими у неё получилось нечто подобное. Поначалу было дивное ощущение – не любви, не дружбы, нет – близкого приятельства, что ли. Это ещё до знакомства с Танькиной компанией. Алька заходила к ним с каким-нибудь вафельным тортиком, Маринка варила кофе, Володька брал гитару и пел часа по два без остановки. Алька в шутку, но не без лести сравнивала их с Высоцким и Мариной Влади. Потом как-то притащила обоих к Таньке, познакомила с Ивановыми, и через какое-то время Лёнька с Вовкой уже начали готовить новый музыкальный проект, отдельно от «Ключей» и совсем на них не похожий. На Лёнькином безалкогольном дне рождения, правда, Полонские не были, хотя и были приглашены. Им в тот момент Маринкина мама, работающая в турагентстве, подарила на годовщину свадьбы горящую путёвку в Ясную Поляну. Так что, триумфального появления Финиста Володька не видел. Да и потом они почти не пересекались.

Володька приходил к Альке обычно за полночь, до жути пьяный, какой-то неприкаянный. Жаловался на неудавшуюся жизнь, бормотал стихи, свои и чужие, поминал неоднократно то волков, то дьяволицу. Потом рвался куда-то бежать: не то драться, не то спасать кого-то. (Или судьбу свою непутёвую спасать?) Алька – от страха, что он и в самом деле пойдёт на улицу и кого-нибудь побьет, или его самого побьют – манила Вовку в постель, укладывала, ласкала губами и ладонями, раздевала. И сама лезла к нему под одеяло, тёрлась головой о плечо, а рука её привычно скользила вниз, где нетерпеливо набухал источник плотской радости.