– Ген, мы с тобой, как семья совсем.

– Скажешь тоже, – сердито фыркнул Гена. – Была бы тебе семья, если бы ты с чужими мужиками по углам не обжимался. За шоколадку. Проститутка ты, Костров.

Алёшка обиделся:

– Я, что ли виноват? Он сам.

– Вывернулся бы. От меня раньше выворачивался.

– Он вон какой здоровенный, попробуй вывернись.

– А тебе и понравилось. Что здоровенный. Да? У него небось и там, в штанах, побольше, чем у меня.

– Не знаю, не мерил, – огрызнулся Алёшка. Не хотелось ему ссориться с Геной, но как-то само собой получалось.

– Я, может, ещё с девкой познакомлюсь, – словно добить его решил Гена. – И будет у меня семья взаправду. А ты таким и останешься. Всё ясно с тобой, ты, Костров, настоящий пидорский пидор. Да ещё и проститутка.

– Вовсе нет, – попытался возразить Алёшка. Слёзы закапали из глаз, он вытер их ладонью и размазал тушь с ресниц.

– И глаза у тебя накрашенные, – заржал Гена.

– Это для спектакля, я просто умыться забыл.

– Забыл он! – фыркнул Ласочкин. – Как дышать, ты не забыл?

– Забыл, – сказал Алёшка, и это была почти правда. Из-за слёз он дышал тяжело и прерывисто.

– Вспоминай давай и иди спать, – приказал Гена.

– Не, – мотнул головой Алёшка.

– Чего ещё за «не»? Иди давай. Или… хочешь, я тебя на руках в кровать отнесу?

– Хочу, – сказал Алёшка.

Гена неловко поцеловал его в угол рта, сгрёб в охапку и потащил в спальню.

– К тебе или ко мне? – спросил, дурачась.

– Чего?

– На какую койку тебя сгружать, на твою или на мою?

– А, понял. Давай на мою, на твоей сыро же.

– Ага. Сейчас и на твоей так же будет. Потому что я опять хочу тебя выебать. Потерпишь?

– Какое «потерпишь», Генка! Я тоже хочу, чтобы ты… Мне понравилось, знаешь ли.

На зимние каникулы бабушка забрала Алёшку домой. Сама почти всё время пропадала в магазине – работникам торговли долгих выходных не полагалось, наоборот, праздники – горячая пора, покупатели так и бегут за продуктами и подарками. Сидел он в квартире один, точнее, почти всё время они были втроём, с Климом и Колькой. Смотрели фильмы, объедаясь чипсами и попкорном, тайком от соседей курили на балконе, разговаривали о компьютерных играх и о современной музыке, о том, что рок лучше рэпа, но и некоторый рэп тоже ничего так. Ну, и носились по заснеженным улицам, конечно, как без этого. Как-то вечером выбрались на городской каток, где играла музыка, их сверстники проезжали по льду шумными пёстрыми стаями, толкаясь и хохоча, а студенты со студентками красиво двигались по кругу парами. А однажды, когда катались на лыжах с большой горы, встретили Шурку Южакова с родителями и сестрой.

Дома было нежарко, батареи грели так себе, но Алёшка отчаянно пытался попасть бабушке на глаза в безрукавой майке. Пусть заметит, что он тощий, что весь в синяках, и не отправит после праздников обратно в детдом. Не вышло. А когда в последний день не выдержал и разревелся, умоляя оставить его дома и вернуть в прежнюю школу, строго велела прекратить нытьё и пригрозила, что в весенние каникулы брать его домой не станет, чтобы не расслаблялся. Прекратил. Набрался терпения в ожидании последней декады марта.

С летними каникулами, самыми длинными в году, такой фокус не прошёл: Алёшка отправился не к бабушке, а вместе с другими детдомовскими ребятами в лагерь «Алые паруса» на все три смены. Там было… ну, не то чтобы замечательно, но хотя бы спокойно. Никто к нему не лез, никто не мешал делать, что нравится. А нравилось ему бродить в одиночку по лесу или сидеть в прохладном зале библиотеки, листая подшивки пионерских журналов прошлого века. Походил немного в изостудию, но быстро бросил, молодая преподавательница ставила им простые и скучные натюрморты (кувшин, стакан и яблоко) и задания по композиции придумывала какие-то детсадовские. Среди ребят он приятелей не нашёл, да и не нуждался в них. Зато сдружился с тётушками, работавшими в столовой. Они, да ещё тихая седая библиотекарша, прямо-таки воспылали к тощему белобрысому пацану материнскими (и бабушкинскими) чувствами. Алёшка рассказывал им о своей нелёгкой сиротской жизни (опуская интимные подробности последнего года, разумеется), а они наперебой жалели его, наливали лишний стакан компота и подкармливали домашней выпечкой.

Гена Ласочкин приехал навестить младшего товарища в начале июльской смены. Похвастал, что поступил в училище. Экзамен по рисунку он сдал на твёрдую четвёрку благодаря Алёшкиному репетиторству. Угостил дешёвым лимонадом и чипсами. И, конечно, зашептал на ухо, что очень соскучился, затащил в лесную чащу и там на радостях оттрахал по полной программе, так что Алёшка потом два дня ни нормально сидеть не мог, ни в туалет сходить по-большому.

В следующий раз Гена должен был объявиться не раньше новогодних каникул, и Алёшка, хоть и пообещал скучать по нему, обрадовался, что его мучителя в одной с ним спальне больше не будет. Знал бы он…

Оказалось, что молчаливый нейтралитет соседей по блоку держался лишь на авторитете Генки-Геноцида. Не стало его – и на Алёшку посыпались тычки, плевки и подножки похуже, чем в школе. Ему запретили пользоваться посудой на общеблоковой кухне. Пришлось покупать для чая одноразовые стаканы. Но скоро выяснилось, что электрический чайник – тоже посуда, так что на кухню лучше было вовсе не заходить. С привычкой оставлять блокнот для рисования или книгу под подушкой пришлось распрощаться – пацаны нагло рылись в его вещах и всё бумажное рвали в клочья. Прежде чем лечь в кровать, следовало проверить, нет ли под простынёй чего лишнего. Время от времени там оказывались блюдце с водой, накрытое фольгой, украденный со школьного подоконника кактус или содержимое лотка уборщицыной кошки.

Новенький, занявший с сентября Генкину койку, поначалу относился к Алёшке доброжелательно, но затем ему, видимо, что-то рассказали, поскольку он однажды без всякой видимой причины начал шарахаться от него, как от заразного.

Отдушиной оставалась художка, но и там сделалось тоскливо. Богдан Валерьевич уехал за границу – в Чехию. Историю искусств вместо него временно вела рыжая девица – пятикурсница педуниверситета. Рассказывала она скучно, а за выкрики с места не то что не хвалила, а ставила в журнал единицы. Карандашом, правда, но всё равно обидно.

Самое ужасное произошло в ноябре, когда Алёшка притерпелся было к новым обстоятельствам и опять привычно думал, что хуже уже не будет.

Перед сном соседи по комнате (их имён он так и не запомнил) трепались о всяких пустяках. В том числе вспоминали, как в осенние каникулы им удавалось пробраться во вторую половину здания, в спальню к девчонкам, и те для них делали какие-то приятные вещи. Не только чаем угощали, ага. А теперь проход в тот самый коридор, кроме дремлющей в кресле дежурной воспитательницы, сторожит долговязый охранник. Оружие у него для вида, но ведь поймает и уши надерёт. Алёшка не спал, слушал внимательно. Дело в том, что в тот коридор он тоже пытался пробраться. На девчонок с их секретами ему было наплевать, а вот высокий светловолосый охранник интересовал его чрезвычайно. Конечно, сам понимал, что это свинство: Богдан Валерьевич в Праге, Ласочкин в училище, а он тут на посторонних мужиков заглядывается. Но… он же ничего не делал, даже познакомиться не пытался, смотрел просто. К тому же, может быть, у охранника девушка есть или…кто-нибудь, как у Богдана. А Гена… Гена даже сообщений в соцсетях не писал и фотку его последнюю не лайкнул.

Задумавшись, Алёшка не сразу сообразил, что пацаны говорят уже не о девчонках и не об охраннике. Звучала его фамилия.

– Говорю вам, раз с девками облом, давайте Кострова попросим нам отсосать, – сказал один из них. – Ему не всё ли равно, кому…

Ах, вот, значит, как они о нём думают…

– Просить его ещё, – фыркнул второй. – Поставим перед фактом. Не хочет по хлебалу получить – пусть делает, что скажем.

– Пацаны, а давайте его в жопу выебем, – предложил первый. – Только чтобы Савельев не отлынивал, а тоже участвовал. А то вечно ты, Савельев, в стороне.