Сначала это всем нравилось. Это забавляло.

Потом стало надоедать. И утомлять. Потому что каждый раз заканчивалось одним и тем же: Гурий непременно устраивался на коврике рядом с чьей-нибудь кроватью и, свернувшись калачиком, подложив ладони под щеку, засыпал. И засыпал крепко – разбудить его пьяного было трудным делом, почти невозможным.

Иногда он просыпался сам, чаще всего по странной причине: если неподалеку от него находилась Татьяна Лёвина, девушка с большой красивой и нежной грудью. Гурий инстинктивно открывал глаза и, обнимая икры Татьяны, осыпал их поцелуями: «Мадонна, мадонна!» Жалкая была картина, и Татьяна, как ужаленная, выдирала ноги из противных объятий и вне себя кричала Вере:

– Слушай, убери своего поганого земляка, или я прибью когда-нибудь его каблуком!

Но как только Татьяна отсаживалась от Гурия подальше, он тут же вновь проваливался в сон; и главное – позже, когда просыпался окончательно, никогда не помнил, что обнимал ноги Татьяны. Очень переживал из-за этого, смущался, бормотал какие-то невнятные извинительные слова.

Но вообще он все чаше и чаще надоедал девчонкам, и уже не раз и не два то Леша Герасев (жених Ольги Корягиной), то Володя Залипаев (жених Ольги Левинцовой) буквально брали Гурия за шкирку и выбрасывали вон из комнаты; особенно если не было рядом Веры Салтыковой, которая все-таки жалела незадачливого земляка и иногда вступалась за него.

Так и продолжалось порой: из дома Гурия выгоняла жена, а отсюда, из общежития, – то ребята, то девчонки.

Правда, нередко на Гурия находили минуты просветления: он хоть и пил, но как бы совсем не пьянел, сидел где-нибудь в уголочке, слушал разговоры, загадочно улыбался и был похож на блаженного чудака, и как-то не было ни у кого сил сказать ему грубое или резкое слово, тем более прогнать.

И еще была одна особенность у Гурия: после того как все уходили на работу, он принимался за уборку; дома, в собственной квартире, Ульяна ни за что не могла заставить его что-то сделать, пол вымыть или пропылесосить ковер, а здесь, в чужом общежитии, в чужой комнате, он занимался этим с удовольствием. Особенно любил после уборки протирать обувь: каждый женский сапожок, каждую туфельку начисто протрет влажной тряпицей, потом – сухой, потом крем нанесет какой нужно, нужной расцветки, а потом еще и до блеска доведет бархоткой. Хоть и вызывало это у девчонок некоторую неприязнь, но все же они не могли запретить Гурию чистить обувь: ладно, пусть старается, раз ему так хочется.

Одна только Татьяна Лёвина не позволяла Гурию прикасаться к ее туфлям и сапогам: всегда запирала обувь в шкаф, а ключ уносила с собой на работу.

Еще одну слабость имел Гурий: любил сдавать бутылки, которых накапливалось в комнате видимо-невидимо; впрочем, накапливалось не только в их комнате, но и по всей квартире. И, разумеется, мало кто противился, чтобы Гурий расчищал углы от бутылочных завалов. А Гурий, сдав бутылки, теперь уже как бы на законных основаниях устраивал пиршество в комнате. Конечно, деньги были не такие большие, и Гурий на них покупал обычно пиво, уж пива-то можно было набрать много. Любил с Гурием попить пивко Володя Залипаев, который, кстати, сразу прощал Гурию все его недостатки. Во-первых, Залипаев обожал пиво, во-вторых, Гурий был лучшим его слушателем. Главная тема разговоров за пивом: Красноярск – лучший город в России или не лучший? Гурий говорил: лучший. И Володя Залипаев подтверждал: лучший. В доказательство Володя показывал фотографии, рассказывал об Енисее, о знаменитых Столбах, о том, как однажды на этих Столбах разбился известный альпинист, прямо на глазах у Залипаева. «Веришь?» – спрашивал он у Гурия, и Гурий честно отвечал: «Верю!» Штука-то вся была в том, что если Гурий сходил с ума от творческого бессилия, то Володя Залипаев – от тоски по родине, по Сибири: никак не мог смириться со своей внезапной жизнью в Москве. А кто его гнал сюда? Да никто! А вот как-то так выходило: вся страна куда-то стронулась, и он тоже стронулся с родного места… Да, брат, тоска! И, конечно, в такие дни, когда они пили вместе пиво, Володя никогда не позволял себе брать Гурия за шкирку и выбрасывать вон из комнаты. Наоборот, он даже охранял сон Гурия, если тот неожиданно сползал со стула на пол, устраивался на коврике у чьей-нибудь кровати – чаще всего рядом с кроватью Татьяны Лёвиной – и, свернувшись калачиком, моментально засыпал. Порой Володя садился рядом с Гурием, прикрывал его какой-нибудь курткой или половичком, а сам продолжал рассматривать незабвенные виды Красноярского края в фотоальбоме.

Но уж если в такой момент возвращалась с работы Ольга Левинцова или Татьяна Лёвина – ну, тут начинался сыр-бор! Ольга терпеть не могла, когда жених, как бочка, заряжался пивом, а Татьяна – когда на ее коврике спал Гурий; ладно бы спал, а то как она сядет на кровать – сразу просыпается и за ноги хватает: «Мадонна! Мадонна!» Черт знает что… Тут уж девчонки объединялись и обычно взашей выталкивали обоих «ухажеров» из комнаты – и Гурия, и Володю Залипаева. Да, брат, вздыхали они оба, такие дела… И шли куда-нибудь пьянствовать вдвоем: деньги у Володи водились, и он нередко угощал Гурия…

После аборта и исчезновения из ее жизни Сережи Покрышкина Вера Салтыкова совершенно изменилась: из веселой, улыбчивой, жизнерадостной девчонки превратилась в странно-тихую, задумчивую и болезненную на вид женщину. Особенно вот этот переход был заметен: из девчонки – в женщину. Ничто, казалось, теперь не радовало ее, не задевало, не вызывало особых эмоций. Даже то, что ей, единственной из всех девчонок, выделили отдельную комнату в коммунальной квартире, даже это прошло как бы мимо ее сознания. (А выделили именно ей по единственной причине – она была признана лучшей молодой рабочей во всем ремонтно-строительном управлении.) Правда, комнату она все-таки посмотрела. Вместе с Ольгой Левинцовой съездили на квартиру, познакомились с соседями. Люди как будто были неплохие: в одной комнате – муж, жена, двое ребятишек, в другой – тоже муж с женой, но пожилые, без детей, третья комната – ее, Верина; комната чистая, теплая, уютная. Вообще квартира была прибранная и ухоженная; широкий коридор; большая светлая кухня. Живи да радуйся. Но Вера сказала Ольге:

– Нет, не могу я здесь…

– Ну почему, что ты? Переберешься, обживешься…

– Да я с ума сойду здесь от одиночества! – чуть ли не всхлипнула Вера. – Ну, приеду, ну, закроюсь здесь, как дура, а дальше что? Реветь целыми вечерами?

– Но не отказываться же от такого рая? – Ольга обвела рукой комнату.

– Для меня тут не рай будет. Ад, – сказала Вера.

– Ну, не век же будешь терзаться по Сереже…

– Оля! – с болью в голосе воскликнула Вера.

– Ладно, ладно, не буду… – Ольга тут же повернула разговор в другую плоскость: – Ну, хорошо, бери ордер, а жить будешь пока с нами.

– Может, вообще от комнаты отказаться?

– Ты что, совсем дура, что ли?

– И уехать домой, на Урал…

– Ага, там ждут тебя не дождутся. Папочка с мачехой. Соглашайся на комнату, пока не поздно!

Ордер получишь, пропишешься, а жить можно где угодно… Мы ведь тебя не прогоняем!

– Ну, зачем, зачем мне жить здесь?!

– А затем, что надо жизнь свою устраивать. Всем надо жизнь устраивать, а не нюни распускать…

На том и порешили пока: ордер Вера получила, в комнате прописалась, а жить продолжала в общежитии, с девчонками, – до лучших времен.

И вот как однажды получилось – возвращается Вера с работы, а около общежития, в скверике, в буквальном смысле валяется Гурий Божидаров. Рядом с ним стоит милиционер, трясет Гурия за плечо.

Первое движение Веры было – проскочить мимо: знать ничего не знаю, видеть ничего не вижу, но тут же глубокая волна стыда окатила ее с ног до головы, даже щеки у Веры, – почувствовала она, – горячо запылали, и она на деревянных ногах развернулась и направилась в сквер, к беседке.

– Что, знаете его? – кивнул милиционер, как бы совсем не удивившись, когда Вера подошла к ним.