– Ты вот что, ты подожди меня здесь… Я сейчас быстро, туда и обратно…

– Куда ты? – не понял Гурий.

– За ключами. Чего тянуть-то? Сейчас прямо и поедем на Автозаводскую. Только, – она чуть помедлила, – ты не против, если с нами Оля Левинцова поедет?

– Девушка с улыбкой Джоконды? – глаза у Гурия по-доброму заискрились.

– Да, она, – улыбнулась и Вера.

– А она не отговорит тебя?

– Нет, Оля меня поймет. Она хорошая. Она все, все понимает…

– Разве я могу быть против? Конечно, нет, не против.

…Через пятнадцать минут они ехали втроем в нужную сторону. Правда, Оля посчитала идею Веры бредовой, но отговаривать подругу не стала: во-первых, почувствовала, что это бесполезно, а во-вторых, и в самом деле кое-что поняла.

Ехали молча, не разговаривая: каждый переживал, каждый думал свое…

В дальнейшем так и повелось у них: если Вера ехала на Автозаводскую, она всегда брала с собой Ольгу. Ездили не часто, конечно, но все-таки иногда ездили. Так, из любопытства, ну – и в воспитательных целях, разумеется. (Ох, позже, через много-много дней, как они искренне веселились, когда кто-нибудь из них во время самого обычного разговора бросал фразу-смешинку: «Нет, а воспитательные-то цели, а?!»)

Впрочем, долгое время, конечно, было не до смеха, тем более общего. Гурий встречал их хмуро, молчаливо, и не потому, что был недоволен их приездом, просто-напросто приходилось отвлекаться оттого, чем он был занят день и ночь – работой, и это не могло не вызывать его невольного раздражения. Он словно обезумел в последнее время; или, наоборот (что одно и то же) – словно прозрел. Ни минуты, кажется, не сидел без работы, без конца делал наброски и эскизы. Комната его (Верина комната) представляла из себя странное зрелище: раскладушка в углу, стол, стул – больше ничего. Вес остальное, то есть свободное, пространство было завалено рисунками и набросками гуашью, углем или карандашом (за масляную краску Гурий пока не брался). Он словно торопился выплеснуть из себя все, что накопилось в душе за те бесплодные дни, которые были залиты вином или заполнены внутренним мучением, раздвоенностью души. Теперь он не останавливал себя ни в чем, набрасывал и рисовал все, что ни взбредет в голову, все, на что откликалась рука, послушная душевному велению. Казалось, горы бумаги завалили все мыслимые и немыслимые уголки комнаты, и в ней почти не оставалось места не то что гостям – Вере или Ольге, например, – но даже и самому «хозяину» – художнику Гурию Божидарову.

Может быть, он действительно возвращался к самому себе? К смыслу своей жизни? К собственному предназначению на земле?

Кто знает…

Теперь, после отъезда отца, имея собственную лодку, ребята частенько рыбачили на Чусовой; во всяком случае, многие ночи Валентин с Ванюшкой проводили именно здесь, на берегу реки. Конечно, опасно оставлять их одних, поэтому всякий раз с ними были то Вера с Баженом, то отец Веры, Иван Фомич, а то и дедушка Емельян Варнаков – самый желанный для ребят, самый добрый и словоохотливый. Иван Фомич – тот был строг, молчалив, требователен, хотя и справедлив, а дедушка Емельян сам как маленький, может даже побаловаться с внуками, понимает все ребячьи тайны и желания. Хорошо было и с тетей Верой: она всегда оставалась с Баженом, и младший братец оказывался для ребят как бы игрушкой, только живой, а потому очень забавной и непредсказуемой.

Важен, правда, всегда наливался гордостью и значительностью, когда его брали на рыбалку, и тем более было смешно и потешно, если этот надувшийся, как пузырь, гордец неожиданно спускал пары и враз, посреди вечернего разговора у костра, засыпал.

Важен сладко посапывал у костра, а Вера с Ванюшкой и с Валентином долго еще сидели у огня, разговаривая каждый раз Бог знает о чем – обо всем на свете. Нередко разговоры эти затягивались до утренней слепой звезды, и Веру изумляла не только выносливость ребят, но и то, о чем они говорили, о чем мечтали, о чем думали. Самое удивительное: мечты их были совсем недетские, а очень взрослые, осмысленные, как бы давно выношенные и продуманные. Например, Ванюшка, этот десятилетний серьезный малец с большими грустными глазами (словно в них застыла печаль от будущих неминуемых страданий), постоянно мечтал о том, как он, когда вырастет, обязательно поселится вот здесь, на этих уральских просторах, построит себе дом на берегу Чусовой или Северушки, а может – на берегу поселкового пруда, это уж как получится, построит сам, своими руками, и будет жить здесь до глубокой старости.

– С женой? – бывало спросит с подначкой Вера, и Ванюшка со всегдашней своей серьезностью и обстоятельностью ответит:

– С женой, тетя Вера, а как же! У меня будет жена работящая, трех сыновей родит, помощников, и заживем мы здесь так, что ни в сказке сказать, ни пером описать…

Вера озарялась загадочной улыбкой: «Ах, Господи, – думала она про себя, – если бы так… А то ведь сколько еще неожиданных поворотов в жизни, сколько всяких преград и препятствий, сколько внутренних сомнений будет и мук… А впрочем…» – и тут она начинала думать, что в принципе ничего невозможного в мечтах Ванюшки нет, все исполнимо, только бы вот душа взрослого человека оставалась такой же мечтательной и неустрашимой, как в детстве, вот как сейчас у Ванюшки и у Валентина…

Валентин, кстати, хоть и поддерживал мечты младшего брата, видел себя не столько строящим дом, сколько представлял, например, как он будет сидеть за баранкой огромного «Урала» или «КамАЗа» и подвозить разные стройматериалы к растущему на глазах дому. То есть у них даже сейчас, в детстве, происходило разделение труда: один будет строить, другой – снабжать материалами. А что оба их дома будут стоять рядом, именно на берегу реки или пруда, и что проживут братья вот так, рядом, долгие годы, вплоть до старости, в этом Ванюшка с Валентином не сомневались ни секунды. В одном была разница:

Ваня собирался жениться, иметь работящую жену и трех сыновей, а Валентин решил не жениться совсем: «Буду, – говорит, – жить с мамой, ухаживать за ней, заботиться, пусть она будет старенькая, больная – я для нее все сделаю, лишь бы не мучилась и не страдала…»

И тут у них иногда начинались споры.

– Да ты подумай, – говорил Ванюшка, – кто за ней лучше будет ухаживать: моя жена, женщина, или ты, взрослый мужчина?!

– А чем я хуже твоей жены? Я сын, я лучше знаю маму, чужой человек все равно не заменит родного.

– Моя жена – чужой человек?! – возмущался Ванюшка. – Да она у меня будет родней самых родных для мамы! Уж я такую выберу, чтоб она у меня маму любила, как свою собственную.

– Да таких не бывает, – небрежно бросал Валентин.

– Как не бывает, как не бывает?! – кипятился Ванюшка. – А у меня вот будет, вот так!

– Откуда ты такую возьмешь? Вон, оглянись кругом: кто любит чужую мать?

– А у меня будет, будет!

И Вера, слушая их перепалку, иногда с удивлением думала, что, действительно, как же мы любим своих матерей в детстве и как позже, во взрослой жизни, бываем жестоки и невнимательны к ним. Впрочем, вряд ли это относилось к самой Вере – ведь ее мать умерла, когда Вере исполнилось всего одиннадцать лет. Пять лет воспитывал Иван Фомич Веруньку один, в полном одиночестве, на шестой год не выдержал – привел в дом Марфу Кузьменкову, моложавую разбитную бабенку с соседней улицы Нахимова. Марфа была веселой, энергичной, песни любила и любит петь, а то и в пляс может пуститься, когда придет минута. Казалось бы, чего в этом плохого? Чего вообще плохого в Марфе Кузьменковой, как в женщине и в хозяйке? Да ничего, конечно. Просто она была и навсегда осталась для Веры чужой, мачехой. Почему? Потому что жила в душе Веруньки память о матери, о родной, любимой, настоящей матери. Вот и вся отгадка. И не случайно, разумеется, после окончания школы подалась Верунька, как ни отговаривал ее отец, в Москву, искать собственное счастье, вдали от родного гнезда…

Вот только нашла ли?