Следом за митрополитом, будто ветер в поле, ворвался встревоженный Всеволод, на ходу стряхивая с кожуха[79] и шапки снег и бросая их в руки челядинца.

Нервно теребя перстом длинный ус, предстал перед отцом Изяслав в тёмно-коричневого цвета зипуне[80] с золотой прошвой.

За ним явились молодшие – Вячеслав с Игорем, испуганные, нахохлившиеся, как воробьи.

Собирались видные бояре, все в тёмных зипунах, кафтанах, ферязях[81] (знали: не на празднество едут), рассаживались по обитым бархатом и парчой лавкам, стоящим возле стен по обе стороны от княжеского кресла.

Последним, весь в поту, вбежал Святослав.

– Трёх коней загнал, отец! – тяжело, с присвистом, дыша, выпалил он.

Его рыжие космы разметались во все стороны, светлые глаза на молочной белизны лице смотрели из-под насупленных широких бровей прямо, жёстко и холодно. Это были глаза воина, готового в любой миг ринуться в яростную, смертельную схватку.

Ярослав недовольно поморщился. Отчего-то он недолюбливал Святослава. То ли за легкомыслие его, за дурь молодецкую, то ли за то, что общению с монахами и книжному чтенью предпочитал этот сын охотничьи забавы, пиры, шумные застолья. Вот покойная княгиня любила Святослава паче прочих детей, да и был он весь в мать, такой же резкий, гневливый, порывистый, скорый на руку.

Старый князь окинул сумрачным, колючим взглядом сыновей, вымученно улыбнулся митрополиту и властно махнул десницей стоящему за спиной гридню.

Гридень опрометью бросился за дверь и через несколько мгновений воротился, неся в руках обитый красным сукном ларец.

– Изяслав! – подозвал Ярослав старшего сына, дрожащей дланью снимая с пояса и протягивая ему ключ. – Открой. Там… завещание. Достань.

Сжав в руке массивный медный ключ, Изяслав несмело ступил вперёд. Внезапно всем существом его овладел страх, он срывающимся робким голосом с трудом выдавил из себя:

– Нет, не возмогу… Может, иной кто… Не я… Нет.

Ключ вывалился из дрогнувшей десницы и с глухим стуком ударился о деревянный пол.

– О, Господи! За что мне такая кара?! – прошептал Ярослав.

Набрав в рот побольше воздуха, он гневно крикнул сыну:

– Князь! Что же ты, недостойный, позоришь меня перед боярами и митрополитом? О, сын мой, чадо возлюбленное, Владимир! Боже, за какие грехи ты его прибрал к себе?! Ему бы Киев отдал!

Изяслав, весь в холодном поту, стуча зубами от волнения, прижался спиной к стене.

Власть! Он страшился её, этой власти над людьми, боялся братьев, смердов, бояр – всех, кем должен будет теперь повелевать. Да и как могло быть иначе, если вовсе не готовился он занять отцово место, и в мыслях не допускал такого поворота дел? Ну, пусть дали бы ему какой-нибудь небольшой городок, жил бы он там, охотился, любил, тихо и спокойно, не ощущая на плечах тяжкого бремени первенства. Какое несчастье, что умер старший брат Владимир, что при смерти отец и что ему отныне надлежит сесть на великий стол! Как завидовал он младшим братьям, сам хотел быть младшим, далёким от этих властных, суровых киевских бояр, которые, конечно же, станут требовать от него походов, даней, вир[82], земель, от этих простолюдинов, вечно чем-то недовольных, иереев с длинными речами о Боге, нравоучениями, молитвами. Сколь счастливы мастера, кладущие мусию или пишущие фрески – кроме мира красок, ничего не существует для них, нет в их жизни тяжких и нудных державных забот!

Захотелось Изяславу бежать отсюда, из дворца, сесть на коня, махнуть куда-нибудь в дальнее Залесье, облачиться в простые одежды. Только ведь сыщут – никуда не денешься.

С нескрываемым презрением смотрел на него Святослав, на устах одного младшего из братьев, Игоря, извечного острослова и весельчака, играла злорадная усмешка, с недоумением взирали на растерянность наследника киевского великого стола ближние бояре. Один только Всеволод казался бесстрастным и равнодушным.

«Всё это – суета сует», – словно бы говорил его скучающий, холодный взгляд.

Но вот вдруг в глазах Всеволода вспыхнул живой огонёк, он подался всем телом вперёд и решительно сделал шаг. Шаг в неведомое будущее.

Всеволод и сам не понимал, зачем он сейчас шагнул вперёд. Ну, стоял бы себе, как другие братья, как рыжеусый верзила Святослав, тихий Вячеслав, насмешливый Игорь – так нет же, проснулся в нём некий внутренний голос, который будто нашёптывал ему: «Иди, княже. Покажи себя. Пусть знают, кто великого стола более достоин».

– Дозволь мне, отец, – промолвил Всеволод тихо, едва шевельнув губами.

– Добро, сынок, – прошептал со слабой, вымученной улыбкой Ярослав.

Всеволод наклонился и взял в руку упавший ключ, почувствовав внезапно со всей отчётливостью, какая великая тяжесть заключена в нём – тяжесть власти.

В горнице воцарилась тишина. Бояре одобрительно закивали головами, а на лице Изяслава, как почудилось Всеволоду, промелькнула даже некая благодарность – спасибо, мол, выручил, братец.

Всеволод чуть заметно усмехнулся и, открыв ларец, достал из него пергаментный свиток, туго перевязанный шёлковым шнурком и увенчанный вислой серебряной печатью.

С низким поклоном принял его из Всеволодовых рук боярин Чудин.

– Прочти! – Велел ему Ярослав.

Чудин прокашлялся и, с шуршанием разворачивая свиток, громким голосом начал читать. Сыновья Ярослава стояли, стараясь не шелохнуться, и, затаив дыхание, вслушивались в каждое слово.

Ярослав поднял вверх дрожащую десницу. Чудин замолк.

– Да будете вы княжить в земле Русской по закону, по ряду. Кто же этот ряд порушит, да проклят будет! – торжественно изрёк он, превозмогая слабость, с тяжёлым старческим хрипом.

Отчего-то последние слова – о проклятии, сказанные как-то зловеще, глухим, но твёрдым голосом, заставили Всеволода содрогнуться. Он размашисто перекрестился и устремил взор на стоящую на ставнике[85] икону с ликом святого Климента.

– Стол киевский – старшему в роду, – продолжал тем временем Ярослав. – О том помните. Иначе рати и усобья пойдут по Руси, не братьями – врагами, волками лютыми станете вы друг дружке, и не добро – семена зла и лжи посеете.

– Может, довольно, отец? – вдруг перебил его Святослав. – Тебе ль думать топерича о нас? Сами мы промеж собою уладим. Не малые дети, чай.

– А ты слушай, да помалкивай! – прикрикнул на всегда столь непослушного, несогласного с ним сына Ярослав и, не выдержав, громко закашлялся. – Ну вот, снова кровь ртом пошла, – с трудом прохрипел он, вытирая губы. – Теперь святой крест целуйте в том, что не порушите ряда. Иларион, прими целование крестное.

Митрополит Иларион торжественно поднёс к устам каждого из княжеских сыновей большой золотой крест.

Святослав приложился к кресту с явной неохотой, Игорь и Вячеслав лобызали энколпион равнодушно, Всеволод – с робостью и нежданным волнением, аж ком подкатил к горлу, в очах же Изяслава – Иларион заметил – исчез страх и вспыхнули искорки гнева. Всегда, как видел Изяслав митрополита, овладевало им раздражение. И стоял теперь перед братьями и боярами уже вовсе не тот робкий, дрожащий от страха ничтожный человек – стоял охваченный гневом, готовый к первому в своей жизни значительному действию властитель. Пусть слабый, неумелый, невеликий разумом, но – властитель. Правда, ни бояре, ни братья Изяслава, ни сам Ярослав не обратили на эту внезапную перемену внимания. Да и как могли они увидеть этот исполненный мгновенно полыхнувшей ярости и ненависти взгляд, ведь обращён он был только на Илариона?!