Чересчур распустил Святослав свою дружину. Слов нет, люди у него храбрые, смелые – такие любому князю завсегда надобны, только вот заносчивы они, спесивы сверх всякой меры. Взять хотя бы этого Ратшу.

– Ну, чего молчишь? – смеялся раскрасневшийся молодец. Подбоченясь, он нагло взирал на холодного Яровита.

– Сором мне с тобой тут, – спокойно ответил боярин. – Чем похвальбой безмерной забавляться да попусту кулаками махать, каким добрым бы делом занялся.

– А что, Яровит, дело ратное – не доброе? – с издёвкой спросил пожилой седатый дружинник Воеслав.

Облачённый в дощатую бронь, он держал в руке сверкающий на солнце булатный шишак.

– Доброе, – кивнул Яровит. Боярин старался не отвечать на колкие насмешки. – Только вот кичиться своей силой – глупо и соромно.

– То ты баишь, пото как ни за что Ратшу не одолеешь! – раздался в толпе дружинников крик.

– И верно. Ты, Яровит, всех учишь – сором, не сором! – шумно поддержал Воеслав. – А как биться надоть будет – тя и не видать, ты – последний! Сече доброй уговоры разноличные да лукавства предпочитаешь!

Яровит досадливо махнул рукой. Совсем не хотелось слушать этих хвастунов и крикунов.

– Кровь лить не любо мне, – сквозь зубы бросил он в смеющиеся самодовольные лица.

Он поднялся по каменным ступеням всхода; услышав громкие женские голоса, невольно глянул ввысь.

У большого стрельчатого окна стояли несколько боярских дочерей. Девушки, видно, с живостью обсуждали недавний бой и, смеясь, перемигивались с гриднями.

Рядом с белолицей Миланой выделялась рослая дочь Воеслава – Роксана. Яровит залюбовался писаной красавицей в нарядном саяне тонкого сукна с серебряными пуговицами. На плечи девушки наброшен был голубой расшитый плат с огненными петухами, в прямых русых волосах блестели жемчужные заколки. Серые глаза молодицы горели, как показалось боярину, неким затаённым лукавством, а чуть припухлые губы, напротив, придавали её лицу выражение простодушия. В маленьких ушках сверкали крупные золотые серьги, носик у девушки был твёрд, прям и тонок.

Боярин одёрнул себя: непристойно. Роксана сосватана за Глеба, старшего сына князя Святослава. И зачем князь потакает страсти сына?! Не срам ли, не позор?! Издревле брали князи в жёны иноземных царевен или княжеских же дочерей. Неужели Святослав хочет иметь сватом вот этого ржущего как лошадь, языкастого грубого Воеслава?!

Яровит презрительно передёрнул плечами.

Князь сожидал его в горнице. Он только что вкусил крепкого мёду и чувствовал, как по телу растекается приятное тепло. Вытерев перстом широкие рыжие усы, Святослав неодобрительно уставился на боярина.

– Что тамо опять стряслось, Яровит? – спросил он недовольно.

– Племянник ко мне днесь[206] приехал, сестрич. На дороге подобрали его монахи. Те, которые книги тебе привезли.

– Монахи! – Святослав поморщился. – Евнуха сего, Никиту, гнать я велел взашей. Не терплю лукавую енту породу. Жаль, Иаков тож осерчал. Он, бают, учёный вельми, у брата Всеволода сына грамоте обучает да наукам разноличным.

– О том тоже сказать хочу. – Князю Яровит никогда не льстил и всегда говорил ему в глаза то, что думал. Зря упрекали его бояре в лукавстве – лукав он бывал только, когда требовали того дела.

– Не надо было так поступать с Никитой. Помни, княже: евнухи злопамятны. Люди ущербные таят в душе зло, жестоки ко всем, мстительны, безжалостны. Готовы любого считать виновным в своих несчастьях.

– Да пошёл он! – Святослав смачно выругался. – Нечисть всякая! Развёл Всеволод у ся в Переяславле всякую мразь! Тьфу! Голос-от, яко у бабы!

– Никита – не переяславский инок, киевский. С монастыря Печерского.

Святослав задумался, почесал пятернёй затылок. Громко ударив ладонью по крытому белой скатертью столу, с досадой заключил:

– Прав ты, Яровит! Зови его заутре на пир! Передай, князь кличет… Киевский… Ха! Киевский! – В серых, слегка подёрнутых синевой глазах Святослава засветилась какая-то затаённая мысль. – Отмолви-ка, боярин. Слыхал ли ты, будто в Киеве простолюдины недовольны?

– Да, княже. Подол бурлит. Поборы велики. Жиды-ростовщики великие резы[207] берут, кабалят людинов, в закупы обращают. А за жидами теми, говорят, тысяцкий[208] Коснячок, он через них гривны[209] и куны свои в долг даёт. Но, думаю, найдутся в Киеве разумные головы – уймут народ, успокоят, сбавят резы.

– То как знать, как знать, Яровит. – Святослав вдруг рассмеялся. – Да ладно. Что ты тамо про племянника свово?

– Наладить хочу сторóжу в степь. В станы бы людей послать.

– Енто ещё зачем?! – удивлённо вскинул брови Святослав.

– Может, сестра моя жива, в полон попала. Или кто из детей её.

– Ах, тако.

– Да вот незадача: мало кто их в лицо знает. Придётся, видно, самому ехать, и племянника с собою брать. Дал бы гридней в подмогу.

– Езжай, коли головы своей не жалко. – Святослав равнодушно пожал плечами. – С половцами живём ноне ратно. А гридней не дам – самому надобны.

Он не заметил на мгновение полыхнувшей во взгляде Яровита злобной ярости и не понял, что совершил сейчас ошибку, оттолкнув этого умного, прозорливого человека.

Боярин молча поклонился ему, коснувшись ладонью пола, и поспешно вышел из горницы за дверь.

Красивое лицо Яровита исказила гримаса ненависти, когда услышал он шум и смех, несущийся со двора. Остоявшись в тёмном переходе, он стиснул кулак и сам себе поклялся, что до скончания лет будет вредить Святославу, его сыновьям и боярам. Даже о Роксане подумалось со злостью – надо же, нашла суженого. Небось власти захотелось, богатства – всё ей мало.

Вот только бы отыскался Яровиту друг, проницательный и умный покровитель, такой, чтоб был чем-то сродни ему самому. И как-то вдруг невзначай подумалось о переяславском князе Всеволоде. Тих, неприметен, не то что Святослав. И ум, спокойствие, здравомыслие так и сквозят в каждом его слове, видятся в каждом движении. Вот такому бы ближником стать. Но нет… Ведь родной брат Всеволод этому гуляке и крикуну Святославу, против брата он не пойдёт. А если пойдёт?

Яровит резко вскинул голову и ужаснулся самой мысли о подобном. Как только приходит на ум эта безлепица[210]?!

Он решительно толкнул десницей дубовую дверь и вышел на крыльцо.

Резкий, пронзительный свист разбудил юного княжича, он продрал заспанные глаза и, отбросив в сторону одеяло, вскочил с мягкого ложа.

«Утро уже, верно», – подумал Владимир, раскрывая скрипящие деревянные ставни.

Яркое летнее солнце брызнуло ему в лицо.

Святополк и Роман, один из сыновей князя Святослава, стояли посреди двора, одетые по-простому, в холщовые рубахи, босые.

– И не добудишься тебя, Владимир. Вон сколько свистели! – недовольно проворчал Святополк. – Полезай-ка сюда к нам. Покуда княгиня спит, сходим на речку, искупаемся, лодку возьмём. В плавни, на тот брег съездим. Чего в тереме киснуть? Не красны девицы на выданье, чай.

Владимир наспех натянул на плечи рубаху и выпрыгнул через окно во двор.

– Сторóжко[211] ты! Не ушибся? – испуганно спросил Роман.

– Да нет, – усмехнулся Владимир, стряхивая с портов пыль.

– Ну, тогда пошли. Я старший, потому слушались чтоб меня! – стиснув кулак, надменно изрёк Святополк.

…Отроки незаметно для гридней и челяди перебрались через забор (что неловкий долговязый Святополк проделал с немалым для себя трудом, порвав на локте рубаху), стремглав проскочили мимо стражи через Подольские ворота, оттуда сбежали по Боричеву увозу на Подол, где уже с раннего утра кипела бойкая торговля, и, пройдя через ворота внешних киевских укреплений, никем особо не охраняемые, оказались за городом, неподалёку от берега Днепра.