Возвращая Ханну на землю, стук в дверь повторяется и звучит более настойчиво, требовательно. Вдобавок к нему где-то позади разражается резкой трелью телефон, и если бы у Ханны было сердце, оно бы уже выпрыгнуло от волнения и чего-то, похожего на страх.

— Даночка, это я, — проникая сквозь дверь, слегка дребезжащий женский голос становится глуше, но даже этот естественный фильтр не смягчает всех слишком резких высоких частот. — Открой же мне. Я знаю, что ты там. Я знаю, что у тебя была полиция. Немедленно!

========== Часть 16 ==========

Она будет стучать и звонить. Сначала в номер Даны, затем в соседские (благо все разлетелись!), администратору гостиницы, в полицию, своему доктору, отцу и на всякий случай племяннику, работающему то ли в газете, то ли на новостном канале — для материнской любви ведь нет преград.

«А особенно, если мать свято верит, что любовь проявляется именно так, а не иначе. Это не контроль, но забота, не требования, а деятельные пожелания всего самого лучшего для дочери….».

— Мама, — тихо произносит Дана тоном, который любой человек земли перевел бы на свой язык смыслом — «неизбежность, безнадега, фатальность».

«Какого черта тебе, мамулечка, именно сейчас…!» — Дане вдруг страшно захотелось взлететь с балкона. Она даже оглянулась на широкую, залитую солнцем площадку — «разбежаться посильнее и взмыть прямо в небо! Послать к чертям всех, обрести, наконец, себя, свободу и дзен…».

Легким, невидимым ветром лица Даны коснулось то самое ощущение всесильности, всевозможности, что окрыляло ее прошлой ночью, отозвалось в груди желанием жить и дышать глубоко, до боли в легких, но воздух из них безнадежно выбивает стук в дверь:

— Бог-да-ноч-ка!

«Жаль, что за неимением крыльев и отсутствием опытов паркура со скалолазанием, я, вероятнее всего, вместо полета неэстетично размажусь по мостовой и разумеется, буду сама виновата» — мысленно еще крича о желании жизни, Дана, словно к смерти, преодолев себя и два шага до двери, невыносимо легко открывает электронную задвижку и едва не подпрыгивает от новой неожиданности — за спиной матери с невинным лицом стоит Ханна (как же я о ней успела забыть?), глядит Дане в глаза.

— Ну, наконец-то, Богданочка, — мгновенно просканировав взглядом дочь, мать тянется обнять. Остолбеневшая Дана походит на деревянную куклу. Ей кажется — она чувствует, как испаряется ее «Я», а вокруг клубами дыма набиваются слова.

— Да, сюрприз! Да без этих ваших глупостей позвонить, предупредить. Я ведь мама твоя, доченька… — повторяя, мать внимательнее вглядывается в лицо Даны. Она всегда находит в нем что-то странное, чего не было раньше. — Устало выглядишь и, может быть, ты впустишь меня?

Запоздало соображая, Дана делает полшага в сторону, пропускает мать в номер и мстительно закрывает дверь перед самым носом шагнувшей за женщиной Ханны.

— Зачем так хлопать? — тут же укоризненно произносит мать на действительно слишком громкий стук закрывшейся двери.

Ханна с саркастической усмешкой проявляется сквозь «преграду» и, лишь на секунду остановившись перед Даной лицом к лицу, проходит дальше в номер.

«От тебя не избавиться, не укрыться?» — мысленно хмыкает Дана Ханне пониманием новой реальности. Признаться, в первую секунду Дана подумала, что это «настоящая» Ханна волшебным образом оказалась в компании ее матери.

«И так, наверное, было бы удивительнее, но проще. Впрочем, сейчас столько странного происходит, что уже непонятно, что таковым не является».

Закрытая дверь была глупой проверкой вроде детской шалости — физическая Ханна постучала бы, да и мама наверняка вспомнила бы о своей компаньонке.

«Но, похоже, что мама не видит и не догадывается о присутствии третьей… личности в этой комнате» — всё еще затрудняясь в определении, кем или чем в итоге считать Ханну, Дана в большей степени склоняется теперь к самостоятельной особе (особи?).

Ханна же явно (и в чем-то смешно) изображает светскую деву. С какой целью и почему она это делает, Дана даже представить не может. Пункт «Ханна» в ее личном каталоге с первой минуты знакомства и, видимо, навсегда прописался с пометкой — «вечно непознанное».

— Богдана! — голос матери и особенно требовательные нотки в произношении полного имени, а это обычно происходит в самые неприятные моменты разговора, вырывают Дану из задумчивости для дальнейшего испытания реальностью. Оказывается, мама уже минут десять что-то громко и многословно повествует.

— А ты меня будто не слышишь и не слушаешь, — теперь в голосе женщины укоризна с обидой. — Ты должна мне рассказать, что происходит. Я приехала тебя навестить, тебя ведь не дождешься, и что я узнаю? Тут полиция!

Выныривать из болота бестолковой задумчивости Дане не хочется, и сознание движется медленно, неуклюже, забавляясь, разве что, наблюдением кривляний Ханны. Мама цепляется за отсутствующий взгляд дочери, озадаченно оглядывается назад и возвращается вновь.

— Ты очень странно себя ведешь, — отмечает женщина. Нет, Ханну она действительно не видит.

— Я не очень хорошо себя чувствую, — признается в ответ Дана. Она хотела бы сказать, что этот мамин визит при всем ее (его?) благородстве — идея провальная, но ни за что не скажет.

Жалоба на самочувствие, как повод проявить заботу, как веское — «вот видишь! Не зря я!».

— Ты вызывала врача? — мать вновь сканирует дочь очередным подозрительным взглядом, но в окончательном диагнозе сканер сомневается, выдает лишь задумчивое заключение. — Выглядишь ты очень устало. Пойдем, — она берет Дану за руку, — сядем, и ты мне спокойно… — «все расскажешь» тонет для Даны в Ханнином смехе. Женщине хохот не слышен, Дана же едва не вздрагивает и не разражается изысканными ругательствами.

«Молчу, молчу. Извини, — отсмеявшись, солнечная девушка обещает, — я буду, отныне, молчаливой галлюцинацией» — произносит она прочитанную когда-то, где-то фразу. Кажется, в том романе еще присутствовали дьявол и лунный свет.

Дана Ханне нисколько не верит, как и себе, и матери тоже.

— Мам, я все понимаю, но лучше тебе сейчас уйти, — она удерживается на месте, удерживает мать, тянущую за руку к дивану.

Обернувшись, женщина разбивает о дочь удивленный взгляд. В какой-то миг кажется, будто она вообще видит Дану впервые в жизни, настолько неожиданные прозвучали слова.

— Что-о? — ее брови ползут вверх, а лицо начинает напоминать компьютерную игру по подбору масок, изображающих различные эмоции. Микросудорогами маски мгновенно сменяют одна другую, не в силах подобрать подходящую к данной ситуации.

— Я не могу сейчас… — Дана отрицательно качает головой, понимая, что не может даже подобрать нужного слова для описания той пропасти, куда стремительно летит абсолютно всё — она сама, ее жизнь, ее правда.

— Ты… — набирая в легкие воздух, мать словно разбегается по взлетной полосе, и нет ничего нового в ее дальнейших действиях и словах. — Немедленно расскажешь мне, что натворила. И когда только успела?! Богдана! Просить меня уйти! Это…

— Мама! — резко отзывается Дана, но осекается, перебив мамину фразу. Зависнув в тишине, обе в ужасе глядят друг на друга, а чуть поодаль, закинув ногу на ногу, Ханна сидит в кресле и делает вид, будто ее здесь нет.

— Это невыносимо! Немыслимо! — трагически продолжает прерванную фразу женщина. Лицо Даны искажает странное выражение отчаянной то ли улыбки, то ли вовсе спазма.