Серебряно светился наш белокаменный городок.

КАК Я БЫЛ ДОКТОРОМ

ля начала скажу, что я никогда не был доктором. Я, правда, хотел им быть, даже в медицинский институт поступил и даже учился в нем… целый год. В мое время поступить в институт было делом не очень сложным. Особенно в медицинский или педагогический. В те времена все хотели быть полярниками, летчиками, инженерами, мореходами, командирами, а врачами и учителями желающих стать было немного. Была даже такая неумная поговорка: «Пед да мед — хуже нет».

А я давно уже хотел стать врачом, исцелять страждущих радиоволнами и электричеством, жаждал открыть неизвестную человечеству биоэнергию, заставляющую, как я полагал, биться человеческое сердце. И еще мне хотелось «уничтожить боль», изобрести этакую какую-нибудь электроанестезию… Я и о многом другом в этом роде мечтал, еще когда учился в школе и безоглядно увлекался радиолюбительством.

Но тут необходимо коротенькое отступление. Лет девяти-десяти я однажды с приятелями залез на крышу невысокого сарайчика в соседнем дворе, куда какая-то старушка загоняла по вечерам своих коз.

Что нам надо было там, на крыше, кто его знает. Шалили от безделья. И доигрались. Я провалился сквозь эту крышу, полетел вниз и сидя ударился о кирпичный пол. Посадка произошла настолько жесткая, что не быть бы мне живу, да спас меня широкий кожаный пояс с пряжкой флотского образца. От боли в животе и спине я пришел в себя не сразу. Помню, вокруг темно, сверху надо мной большая голубая дыра, чья-то голова заслонила ее… Ребята, слышу, отворяют сарайчик, вбегают. Помогли мне выбраться на залитый солнцем двор, позвали взрослых, кто-то из них отнес меня домой.

По-настоящему я оценил случившееся уже студентом. Вдруг стало невозможно сидеть подолгу: начинала нестерпимо болеть спина.

В больнице спросили:

— Падали?

— Да, — говорю, — было, давно.

Сделали рентгеновский снимок, посовещались и говорят мне:

— У вас туберкулезный спондилит, коллега. Однако не падайте духом, ученье только пока прекратите.

— Вы где живете? — спросил седой, полный и очень добрый доктор.

Я сказал.

— Так ведь это превосходно, курортный город! — воскликнул он, забыв, наверное, что этот курорт мне абсолютно противопоказан.

— У вас есть родители? — спросил другой, не седой еще и не полный, но тоже очень добрый доктор. — Превосходно, коллега! Поезжайте, никто так не позаботится о вас, как мама. Мамы, они такие!

Я знал.

В общежитии я поднялся на верхний этаж. Там жили студенты последнего курса. Вхожу в одну комнату и спрашиваю этак беспечно:

— Товарищи! Что такое туберкулезный спондилит?

Им и в голову не приходит, что это у меня, кудрявого, краснощекого, туберкулез позвоночника.

— В ящик, — отвечает мне один.

И другой кивает согласно, не поднимая головы от учебника.

«Да ну вас к шутам собачьим», — думаю. Иду в другую комнату. Бодро здороваюсь и задаю тот же вопрос.

— Летальный исход, — отвечает мне один, лохматый, носатый, скучный, в очках. Он, наверное, как надел очки, так сразу, еще в пятом классе, по-латыни заговорил.

— Кадавер, — уточняет другой, весь светленький, в голубенькой майке.

Он благожелательно смотрел на меня и ссыпал с ладони в рот хлебные крошки.

Я и раньше знал, что «летальный» исход ничего общего с авиацией не имеет и означает смерть. А красивое латинское слово «кадавер», хоть и похоже на имя какого-нибудь испанского гранда, особенно если прибавить что-нибудь вроде Санта Мария, тем не менее просто означает труп.

«Пойду к девушкам, они добрые», — решаю я и стучу в первую же дверь к старшекурсницам.

Меня они хорошо тут знали, потому что я в общежитии был электриком, подрабатывал к стипендии. Это я научил их подключать двумя булавками электрические утюги, потому что иметь розетки в комнатах было строжайше запрещено. Девицы встретили приветливо, усадили и, как всегда, закидали вопросами: отчего, например, я никак до сих пор ни на ком из них не остановлю выбор, пожурили, что я будто отдаю предпочтение соседней комнате, где живет красавица Юленька, а, между прочим, у нее летчик! Вот!..

Я понимал: им надоела зубрежка, они обрадовались предлогу пощебетать весело и бездумно.

Наконец мне удалось вставить слово. Студентки и в самом деле оказались и умнее и тактичнее парней. Они участливо спросили, у кого… В «одного знакомого» они не поверили сразу. Пригляделись ко мне, а женщины — народ чуткий, наблюдательный. Но я тоже был наблюдательный и заметил, КАК они переглянулись.

«Дело-то дрянь», — правильно решил я. Но старшекурсницы, не скрывая правды, все-таки сумели внушить мне надежду. Что ж, молодости вообще свойственно надеяться.

Я прекращаю занятия и… не еду домой. Люди нередко принимают половинчатые решения, и я не составляю исключения. Однако насколько же это плохо, если и в народе говорят: «Дурак все делает наполовину».

Живу сначала в общежитии на радиоузле, потом ночую в общежитиях текстильного и сельскохозяйственного институтов, в котельных и, наконец, снял угол в подвале со множеством жильцов, но с одним условием — только спать.

Читальни были единственным прибежищем на день, если не считать мест, где удавалось найти случайный заработок.

Домой пишу редко — и все горькое вранье. А когда наступили каникулы, поехал домой. Кончились каникулы и, так и не решившись сказать маме правду, я снова еду…

Была у моей мамы заветная мечта увидеть меня доктором, человеком в белом халате, с верным заработком, всеми уважаемым. В ее время счастье таким и виделось и доступно было не всем. Привыкла она к своей мечте, и разрушить ее я не омел… Однако в следующие каникулы, когда считалось, что я уже на третьем курсе и мама жила с праздничным лицом, произошло вот что.

Прибежал старший брат — а жили мы в одном дворе — и говорит:

— Твоя племянница заболела. Идем, посмотри, что с ней!

— Я же не врач еще, — ответил я.

— Ничего, — уверяет он, — врач уже был, но еще посмотреть не мешает.

— Сходи, сходи, Володенька, пусть Светик будет твоей первой пациенткой, — сказала мама.

Что я чувствовал, как изнывало мое сердчишко от стыда и позора, лучше и не говорить.

— Я еще студент, я не имею права, — мямлил я. — Мы еще никаких болезней не проходили!

— Ну, конечно, если не проходили… — вступилась мама.

Да ведь и в самом деле первые два года не знакомят студентов с болезнями. Но есть люди, — я их, признаться, ненавижу, — им всегда надо настоять на своем. Хотя бы вопреки здравому смыслу. Особенно они любят настаивать вопреки чьей-нибудь воле. Раньше я часто, почти всегда уступал им. Увы! И вот я… поплелся за братом «смотреть больную».

С умным видом я подержал ручонку моей семилетней племянницы, будто слушал пульс, потом сказал: «Открой ротик, скажи а-а, покажи язычок», — что моя пациентка очень охотно сделала, печально взглянув на меня, будто знала мою тайну и жалела меня… И словно что-то оборвалось в моей душе и перевернулось с грохотом…

Я бережно уложил девочку в кроватку и твердо сказал:

— Финита ля комедиа!

— Что-что? — переспросил брат.

— Это по-итальянски, брат. А по-русски — пошел к черту.

С мамой я откровенно поговорил тотчас. Попросил у нее прощения за ложь, но она только отмахнулась, как от пустяка: грозная болезнь заслонила все.

ЭЛЬЗА

ак звали мою собаку из породы пойнтеров. Впрочем, она была не моей, а одного голубоглазого, белоголового паренька, которого тогда призвали служить в армию. Дело это было незадолго до войны.

Уезжая, он просил сестру почаще отдавать Эльзу охотникам, чтобы собака приучалась к делу.

Собака мне нравилась своей статью и живостью. Но особенно поражали ее глаза — лукавые, умные. Гладкошерстная, черная, ока, казалось, была отлита из черного блестящего металла.