Над столом висела тишина – инициативный дурак больше не боролся за внимание Ольги. Женатый ловелас берег лицо и все время дарил своей подурневшей супруге.

Алексей был старше других гостей лет на десять, но ощущал себя атавизмом иной эпохи. Поколение Бальшакова отрезано от последователей событиями девяностых. Друзья Ольги в двадцать пять – тридцать лет лишь вступали в жизнь, с хорошим образованием и четкими жизненными планами. Алексей к их возрасту уже успел поднять и потерять большой бизнес, прожить несколько жизней, потерять прежние веры и поверить в горячо раньше отрицаемое.

С дачи заехали в столицу – в их жизни появилось место для вещей. В магазин Ольга заманила Алексея фантазиями о новом белье. Вместо белья купили костюм, где все строгое: гладь юбки ниже колен, диагональный разлет лацканов, как линии дорожного знака «запрещено», непроницаемая белая блузка.

Потом за бельем все же заскочили в огромный торговый центр. К кружевному боди с дюжиной застежек прикупили новый кухонный стол. А заодно приобрели два кресла, где теперь они проводили вечера, не прижавшись друг к другу, но раскинувшись на мягких подлокотниках.

Ольга хотела диван. Алексей уперся и оплатил кресла. Ольга спорила и утверждала, что так нечестно – если они вместе живут, то должны и вместе решать.

– Почему, – спорил Алексей, – ведь деньги-то мои?

– Но жить-то нам вместе, – возражала Ольга.

– Решать должен я.

– Кто тебя выбрал решальщиком?

– Деньги меня выбрали. Вот эти мятые бумажки назначили меня господином.

– Деньги не выбирают господ, они выбирают рабов, – заявила Ольга сердито и через три недели стала зарабатывать сама.

В прошлой жизни Алексей, тогда еще Павлович, гордился своей пунктуальностью. Назначал собрание на восемь сорок три и жестоко штрафовал опоздавших. Появлялся на встречи вовремя, не принимал дорожные пробки в качестве оправдания. Алексей верил, что время есть функция не скорости, но воли. А воля – это внутренний стержень, который не позволяет человеку согнуться и пропасть.

На рабочем столе Алексея Павловича лежал календарь, где любому часу отведен прямоугольник. Каждый прямоугольник расцарапан грифелем простого карандаша. Если партнер отменял встречу, то Алексей жесткой резинкой выскребал необязательного человека и ставил ему жирный минус в записной книжке. Тут же заполнял полосочку новым делом, которые всегда стояли в очереди. Делать записи в планировщике Бальшаков не доверял секретарше – только сам, исключительно остро отточенным карандашом, каллиграфическим почерком, с глубоким нажимом. Продавливал грифелем плотную бумагу, будто подчинял время своей воле, вышивая графитовой вязью на его бесконечном полотне.

В деревне этот стержень подтаял и закис. Сперва Алексей еще пытался заводить внутренний хронометр, но перестал за ненадобностью. Отлаженный механизм давал сбои. Встреча назначалась приблизительно. Сначала с девяти до десяти. Потом и это стало напрягать – договаривался, например, встретиться где-то после обеда. Или завтра. А лучше на той неделе. Импортный календарь висел на холодильнике почти без надобности. Недели сияли белоснежной улыбкой семи дней-зубов, с розовой припухлостью десен на выходных. Пометки о необходимых делах вносились толстым черным маркером поперек провинившегося дня. Черные дни смотрелись кариесом и отравляли всю неделю ожиданием.

В первые годы их совместной деревенской жизни занятых дней в календаре почти не было. После спора о деньгах Ольга нашла работу. Теперь регулярно, на месяцы вперед, Алексей закрашивал вторники и среды.

Ольга устроилась в дизайн-студию, выторговав себе удобный график и достойную оплату труда. Теперь она уезжала в город каждый вторник, очень рано, чтобы успеть до утренних пробок попасть на планерку, а потом, переночевав у Марины, провести в офисе еще один день: споря, согласовывая, отбивая ежечасно «и я тебя» на экране смартфона.

Возвращалась Ольга по средам, почти в ночи, продравшись через патоку дорожных пробок.

Алексей ждал дома. Ждать начинал не сразу, часа через три после того, как цыплячьего цвета «Пежо» исчезал за поворотом. Сначала ожидание было радостным, и, творя мелкую починку, он представлял себе, как Ольга изумится новым ступенькам или переставшему течь крану. Иногда радость предвкушения была столь велика, что он так и проводил все утро в мечтаниях, не успев даже достать инструмент.

После обеда в ожидание Алексея подмешивался привкус тревоги, перерастающей к вечеру в страх. Страх был красного цвета. К вечеру ужас смешивался с мышиной акварелью сумерек и застывал лиловым. Если Ольга не отвечала на ночной звонок сразу или не могла долго говорить, то ревность прижигала сердце. Ожоги отслаивались струпьями гнева.

Всю среду страх закисал, а к вечеру прорывался наружу кислыми пузырями бешенства. Работа не помогала. В такие моменты не слушались инструменты в руках. Алексей укрощал свой гнев бормотанием, усаживался на террасе и выключал свет. В темноте ждал Ольгу. Сидел с открытым окном – прислушивался к шуму моторов, слышных издали в беззвучии деревенской ночи.

Раздавался далекий звук, трассирующим снарядом мелькал между деревьями свет фар. Мелькание замедлялось, и два ярких конуса сваливались с шоссе влево и вниз – на грунтовую дорогу. В этот момент Алексей, осаживая нетерпение, выходил из дома, отпирал ворота и застывал, облокотившись на калитку. По грунтовке машина ехала совсем медленно, словно ощупывая каждый метр бездорожья длинным ярким посохом. Свет фар приближался к деревне, скрывался за дальним домом и оттуда скакал к Алексею золотым нимбом с крыши на крышу.

Последней озарялась церковь: оживали светом окна, вспыхивали своды. В алтаре дрожали тени. Казалось, старый приход очнулся от сна для благодарственной вечерни. Арки колокольни обжимали рассеянный свет фар в плотный луч, который простреливал над головой Алексея почти параллельно земле и по мере приближения машины задирался все больше вверх, становился почти вертикальным, ударившись о луну, рассыпался крошкой Млечного Пути в момент, когда машина приближалась к церковной ограде. Небо опять становилось черным, а Алексей оставался стоять, задрав лицо к звездам. Звезды забирали гнев и страх, оставив человеку только ожидание.

Машина Ольги огибала церковную ограду, упиралась раструбами фар в Алексея. Блеск приближался, поток света достигал ураганной плотности, и ослепленный человек пропитывался счастьем насквозь. Казалось, что выше этого счастья быть не может, как не может певец, вскарабкавшийся к верхней ноте, ухватить голосом еще хотя бы четверть октавы.

Алексей знал, что главное – впереди. Они оттягивали момент соприкосновения: машина медленно заезжала во двор, Алексей не спеша запирал ворота, щелкал засовом и приближался к водительской дверце. Торопливо протягивал руку, и ладонь с невесомым запястьем прорастала из темноты салона.

Затем они стояли, обнявшись, одни во всей Вселенной, под немыслимой глубины небом кружили в танце со звездами. В танце без музыки и без движений. Обнявшись, входили в дом. Исполняли ритуал разоблачения.

Заломив за спину рукава, соскальзывал на руки Алексею жесткий пиджак Ольги. Торговалась за каждую пуговицу блузка и, уступив последнюю петлицу, беспомощно разводила полами. Ртутной каплей стекала по бедру застежка-молния. Замок лифа не слушался торопливых пальцев, пока не опознавал Алексея по прилежному отпечатку губ. Чашки бра откидывались и обнажали свечение молочно-розовых жемчужин на блюдцах из шершавого коралла. Алексей подбрасывал жемчужину языком, коралловые плато разрывались хребтами тектонических разломов. Осколки взрыва скатывались по склонам мелкой дробью. Алексей кольцом торопливых губ пытался удержать рябь, но тщетно – дробинки под кожей перетекали к животу, затем еще ниже, и в погоне за ними губы Алексея сползали к бедрам.

Ольга освобождалась из кольца его рук, вышагивала вперед из съежившейся юбки и убегала в ванную. Алексей раскидывал по деревянным плечикам офисную строгость костюма и слушал звуки наливающейся ванны. Водный насос работал исправно, и поток воды из крана грохотал, как недоступный Ниагарский водопад.