В начале нулевых выяснилось, что быть богатыми разрешили не всем. За удовольствие иметь свой бизнес приходилось уже доплачивать. Алексею повезло выйти из дела без особых неприятностей. Попытался найти хорошее местечко, но оказалось, что «директор» – это не профессия.

Заграничные хоромы пришлось продать почти задарма после получения счета от управляющей компании. Российские девелоперы пропали еще на нулевом цикле строительства. А домик в деревне вот остался – классическая изба-пятистенок.

Пока водились деньги, успел довести деревенское жилье до ума, обеспечив собственной водой и удобствами не во дворе. Стены стояли на века, а печь совсем развалилась. Новую класть не стал. Купил входящий тогда в моду пиролизный камин – с большой стеклянной дверцей и вместительным поддоном для пепла. Застелил пол перед камином пестрым ковром. Вынес кухню на теплую террасу.

Жил без телевизора и газет. Латал дворовые постройки по мелочам. Мир сузился до размеров участка, и, засыпая, он придумывал, как завтра половчее починить двери сарая. Иногда по старой памяти брал в руки карандаш и, шаркая рейсшиной по ватману, придумывал остроумные бесполезности.

Так и провел свое первое безработное лето. А затем осень.

Городскую квартиру сдал. Денег тогда еще могло хватить и на другую жизнь – на теплых морях или даже за океаном. Друзья, толкаясь, покидали страну, а вот ему не хватило разбега. Долго думал, приценивался, даже отправил пару анкет, а потом уехал под Волоколамск да там и осел.

Местных жителей в деревне осталось человек пять, еще десяток домов был скуплен про запас городскими. Начиная с ноября про существование жизни вокруг можно было узнать лишь по серому дыму над щербатыми трубами да по следам соседа Василия.

Василий остался единственным в округе дееспособным аборигеном, и основным его занятием было ходить. Как догадался Алексей, ходил сосед чаще не из надобности, а из презрения к правам накупивших дома чужаков. Свой ежедневный маршрут сосед выбирал без оглядки на заборы и кадастровые планы. Шел напролом, протаптывал тропу через чужие участки, перемахивал жерди старых ограждений. Вреда не чинил, к посадкам относился деликатно. В друзья не набивался, проходил, словно слепое привидение, сквозь кучку суетящихся у мангала дачников.

Сначала Алексей пугался мосластой фигуры в пиджаке, надетом на майку-алкоголичку. Потом привык и даже окликнул как-то ходока, когда стало совсем уж тоскливо курить одному в беззвездной ноябрьской ночи.

– Эй, мужик, выпить хочешь? – позвал он и протянул в темноту налитый для себя стакан.

Сосед не откликнулся, но через пару дней, обходя деревенские владения, остановился напротив сидевшего на крыльце Алексея. Так молча и смотрел на хозяина дома, пока тот не догадался сбегать на кухню.

– А меня, значит, Василий, – сообщил новый знакомый, возвращая посуду. – Воду слей.

И уто́пал в темноту.

Алексей понюхал водку, ничего плохого не обнаружил, а про воду понял лишь с утра, когда увидел, что бочку с дождевой водой разворотило льдом первых ночных заморозков.

С того момента Василий включил дом нового жильца в свой маршрут. Когда Алексею нужна была помощь, он ждал появления деревенского патрульного, сидя на крыльце. Василий иногда помогал работой, чаще отделывался советом, а бывало, не дослушав просьбу, молча поднимался и уходил.

Позже Алексей догадался, что расхаживал Василий не просто так, а присматривал за деревней – за парой доживающих свой век старушек, за домами, прозябающими зимой без хозяев, за развалинами храма, у ворот которого сосед замирал надолго, всматриваясь в вышину, щурился, словно от блеска видимых лишь ему золотых куполов.

Мог Василий зайти и в неурочное время, чтобы сообщить что-то, по его мнению, важное.

– Вот там щука хорошо берет, – говорил он без повода, указывая рукой на заросший травой берег. – Картошку пора выкапывать, а у обрыва молитва хорошо звучит.

Молиться Алексей Павлович научился еще в должности директора. В середине нулевых мир образца девяностых начал осыпаться. Звонки на заветные номера утратили свою спасительную силу. Кураторы из официальных и прочих структур лишь разводили руками и объясняли, что вопрос не в их компетенции. Процветающие бизнесы массово обретали новых собственников, без особой выгоды для прежних владельцев.

Как-то в марте, возвращаясь с беседы по делу, где значился пока свидетелем, Алексей вышел на станции «Сокол». Обманутый яркостью мартовского утра, оделся по-весеннему и пожалел об этом, как только покинул теплый вестибюль. В модном по-европейски пальто не было карманов, и бездомные руки стыли на плотном ветру.

Втирая тепло в обмерзшие до синевы костяшки пальцев, Алексей двигался вдоль торговых рядов. Спрятался от ветра, бьющего вдоль переулка, у желтой арки церковной ограды. За приотворившейся дверью почуял теплый полумрак. Протянулся к горячей дрожи свечей.

В храме сиюминутная благодать на него не сошла, но ослаб тугой узел иррационального ужаса. Алексей стоял в толпе, беззвучно шевелил губами вместе с молящимися, неуверенно и невпопад осенял себя крестным знамением.

Втянулся в неспешный молитвенный речитатив, пропитался сопричастностью к тайне, и прежняя жизнь показалась мелкой, суетной, ненастоящей.

Потом заходил в церковь регулярно. Не то чтобы уверовал, но решил, что хуже от этого не будет. Освоился с порядками. Молитв не знал, но слова «Господи помилуй» в неразборчивом церковнославянском уловил и почти их выкрикивал, стараясь обратить внимание адресата именно на свои чаяния. Может, и вправду был услышан – по меньшей мере, уберегся от сумы, от тюрьмы и от клеветы на ближнего.

Церковь делила пополам центральную улицу деревни. С шершавыми стенами красного кирпича, расшитого толстым слоем желтоватого раствора. Рваные заплаты белой штукатурки еще цеплялись за пилястры под звоновым ярусом, но давно осыпались с фасада, продавив проплешины в густых зарослях чертополоха. На немой колокольне свили гнездо аисты. Сложно представить, кого могут здесь облагодетельствовать продолжением рода эти длинноногие, неторопливые птицы.

Каменные столбы ворот стянуты железными скобами. К скобам прикреплен почтовый ящик, светло-голубой, еще советского образца – с гербом Советского Союза и табличкой: «Выемка писем – один раз в сутки».

Решетку церковных ворот змеиными кольцами оплетала жирная цепь. На цепи болтался пудовый замок с застрявшим в скважине ключом. Алексей как-то пытался ключ провернуть, но тот приржавел намертво.

Служб в церкви не проводили давно, и Алексей по утрам ходил к обрыву. Не потому, что поверил болтовне соседа, а просто под обрывом жила река, горбатая широкой излучиной. Светилась за рекой прозрачная березовая роща. За рощей бесконечно волновались луга, густо окропленные многоцветием.

К этой живой бесконечности и обращался Алексей с немногими запомнившимися молитвами. Стоял подолгу, то шевеля губами, то впадая в оцепенение. Очнувшись, продолжал шептать. К тексту из псалтыря обязательно добавлял просьбы – так сказать, «в конце позвольте и от себя». Просить приходилось много: все, казалось, не хватает денег, удачи, инструментов, мировой справедливости.

Василий старался не беспокоить замершего у обрыва горожанина.

– Не суетись, – во время очередного обхода посоветовал сосед, – а то шумишь только. Чего по мелочам выпрашивать, если он сам все знает.

– А ты откуда знаешь, что я прошу? – удивился Алексей.

– Если молитва зазвучала, то ангел всегда за плечом.

– Ангел? Это который с крыльями?

– Твой, похоже, бескрылый. Кстати, котенок не нужен?

Алексей отгородился рукой в жесте отказа, но Василий, развернув ладонь Алексея вверх, вложил в нее взъерошенный рыжий комок.

– Все равно не нужен.

– Тогда с вас соточка, – нахально заявил Василий.

– Это за что?

– Да за зверюгу.

– Мне и за бесплатно не надо.