Он смотрел, как боярин привалился к стене проулка, выливая из себя вечерний квас потоком горячей мочи. Он видел, как пьяный покачнулся и как, закончив, с трудом подтянул штаны. Боярин побрел по улице, и в голове его начали роиться мрачные мысли – он снова представил себе ее лицо. Нагой, точно зверь в дремучей чаще, он заскользил по проулку, повторяя зигзаги боярина, пытающегося преодолеть туман темного города и добраться до своего жилища.

Увидев, что боярин покачнулся, он почувствовал разбухающую в груди знакомую горечь. Не удовлетворившись избиением до полусмерти кочергой его матери, отец повернул длинный черный железный прут против мальчика, вколачивая в него повиновение и набожность одновременно.

Он всхлипнул, вспомнив боль и унижение. И бессилие, сжимавшее его в своих тисках, пока он не поднялся над своей сутью, обретя истинное «я». В своем неведении люди этого города звали его Мясником, а он смеялся над неуместностью этого имени.

Боярин вздрогнул и прижался к стене, услышав за спиной смех. А он застыл, слившись с кирпичами кладки, задержав дыхание, чтобы этот пьяный дурак случайно не заметил его.

Он знал, что это маловероятно. Тусклый свет луны заставлял туман мерцать, превращая его в призрачнуюбелую пелену, в которой факелы дворца становились отдаленным воспоминанием. Шаги боярина теперь звучали громче, и он легко различал грузную фигуру в мехах, неуверенно рассекающую густую, похожую на молочный суп дымку. Знакомое слово зазвенело в мозгу.

Попался.

Он снова нарисовал себе ее лицо, избитое, окровавленное, с заплывшим глазом и сочащимися из него слезами. Стиснув зубы от гнева и любви, не притупившихся со временем, сжав кулаки, он думал о конце жизни этого жалкого представителя человечества, который идет, спотыкаясь и рыгая, перед ним. Он пообещал себе, что на этот раз получит удовольствие от того, что должен сделать. Его другое «я» скулило и рыдало, хныкало и кричало, но что он такое, если не иное, тайное лицо того «я»? Слабость загнана в самый дальний угол сознания и будет освобождена, только когда он исполнит задание.

Он представил себе, что случится дальше, снова увидев зеленое поле, на котором он делал первые, неверные шаги по дороге, которая привела сюда, вспомнив первое появление своего истинного «я».Кровь, топор и вкус теплого мяса, отрываемого от костей еще живого тела.

У боярина даже островерхий шлем такой же формы и тот же цвет доломана, совсем как…

Он сделал глубокий вдох, успокаиваясь, чувствуя знакомое возбуждение охоты, растущее в груди при мысли, что он снова порадует ее. Длинный, тонкий нож, данный ему матерью, выскользнул из его плоти, и он бесшумно шагнул вперед.

Вот. Он увидел, как боярин оперся об угол покосившегося здания из красного кирпича, луна ясно освещала ненавистные черты. Распаренное лицо Алексея Кововича рдело от выпитого и от лицемерного негодования. Он отлично представлял, какое удовольствие получил боярин, оскорбляя нового посла Империи. Он сильно прикусил губу, не давая себе закричать – ярость его уже раскалилась добела. Прыгнув вперед, он схватил боярина за руку, развернул его и вонзил нож в безобразное лицо.

Человек взревел от боли и упал на колени, голова откинулась назад – дряблые мышцы шеи уже не держали ее. Лунный свет блестел на снова и снова взлетающем и опускающемся лезвии. Из горла боярина забил горячий густой гейзер, и он набросился на жертву, забыв о ноже, разрывая плоть голыми руками. Брызги слюны и крови летели в холодную ночь.

Он откусывал крупные куски мяса от лица человека и глотал их.

Когда он проткнул большим пальцем студенистое глазное яблоко боярина, его вырвало прямо на грудь жертвы.

Рана кровоточила, а его иное «я» оплакивало еще одну отнятую жизнь.

Он не мог наслаждаться этим.

Он ненавидел это почти так же сильно, как ненавидел самого себя.

Каспар расписался на векселе и с недовольным ворчанием передал его Стефану. Он чувствовал себя дураком, растрачивая деньги, свои собственные деньги, ни больше, ни меньше, на восстановление посольства и возвращение ему былого великолепия, когда орды северян могут со дня на день сровнять город с землей. Но приличия надо соблюдать, а деньгам меж тем потребуется время, чтобы прибыть из Альтдорфа.

Снаружи перекликались рабочие, смывающие со стен посольства кислевитские письмена и рисунки, а стекольщики срывали с окон деревянные щиты, заменяя их свежевыдутыми стеклами.

– Ну вот, медленно, но верно, – заметил Стефан. – Скоро это посольство станет аванпостом Империи, которым можно гордиться.

– Все требует времени, Стефан. А я не уверен, что его у нас осталось много.

– Возможно. – Стефан скосил глаза на Павла, развалившегося на кушетке в углу комнаты, покуривая длинную и вонючую, как сам дьявол, трубку. – Но мы же не можем позволить, чтобы эти кислевиты думали, что они лучше нас, так?

Павел поморщился и буркнул:

– Это и так известно, – после чего выпустил в воздух безупречное кольцо дыма.

– Если бы не это, – сказал Каспар, – я был бы просто счастлив, зная, что не зря трачу деньги.

– Есть какие-нибудь новости из Империи? – спросил Стефан.

Вопрос был задан как бы невзначай, но Каспар чувствовал стоящую за ним тревогу.

Весть о падении Вольфенбурга стала тяжким ударом по моральному состоянию и боевому духу, а отсутствие достоверной информации лишь ухудшало положение.

Гонцы и курьеры прибывали редко, и каждый вез из Империи противоречащие друг другу слухи.

– Ничего определенного, – покачал головой Каспар.

– Вчера я разговаривал со стрелками-аркебузьерами из Виссенланда, – сказал Стефан. – Их соединение уничтожено у Ждевки, и с тех пор они ногти грызут с голодухи. Они сказали, что слышали, будто курганцы поднажали с юга и встали лагерем под Талабхеймом.

– Да? – Брови Каспара приподнялись и выгнулись дугой. – А я слышал, что армии Кургана на западе Империи, где-то возле Миденхейма.

– Ты в это не веришь?