Нырнув поглубже и нарочно не глотнув воздуха, чтобы уже не всплыть, отдаю бразды правления инстинктам. Но тянет не якорем на дно, а вверх, в реальность тянет собственная жестокость, которой причиняю боль донору, и адреналин куда выше поднимается в крови, и бросает в холодный пот, ни так, как при первой кормёжке. Тело уже распалённое, отказывается питаться иначе, берёт напрямую и одним нетерпеливым толчком ломает все мои принципы.

Под ладонями бугрится мышцами сильное тело, и на минуту приходит догадка, что захоти он реально навредить, я бы не стал сопротивляться, дав себя сломать. Всё сложнее удерживать барьер, не пуская в подсознание Кира корни, не хочу больше видеть его пороки, не хочу в них видеть Вика, я и так его сейчас острее, чем когда-либо, чувствую. Поэтому и концентрация выше, и захват на шее туже, и даже почти не чувствую, как собственный член таранит чужое тело, только сопротивление, не такое, как мог бы подсевший на меня партнёр, готовый убить, если я откажусь на близость…

Привстав на локтях, трясу головой. Зрение не возвращается, все чувства заблокированны, а ключ доступа только…

— Вик… сука… — не хрип и даже не скулёж, вообще бессвязный свист, с болью продравший горло.

Губы обжигает горячим сорванным дыханием, берут в тёплый плен поцелуя, пока, так и зависнув, собираю мозги в кучу, в панике понимая, что мой член уже в нём, и ничего не изменить.

Крепче зажмуриваю глаза, подключаясь к его каналам связи, прощупываю повреждения, находя их все рукой, ощущая как свои, попутно ловя дрожь и хрипловатый стон-выдох себе в лицо, дёргаясь, почти спускаю его с члена, и сам же инстинктивно насаживаю обратно, вцепившись ему в бедро.

Ответственность за содеянное сильнее боли, её не перетерпеть. Всё так же страшно открыть глаза, даже чтобы убедиться, что это точно он, видел меня настоящим, знает, что чудовище во мне сильнее. А может я не хочу знать — его всё же нет, и это моё собственное сознание так изощрённо разнообразит кормежку.

Провожу осторожно руками по его плечам, спускаясь по бокам, растираю вспотевшую кожу, прощупываю каналы связи, зная наперёд, что если просунуть руку ему под спину и, очертив позвоночник, сжать кожу чуть сильнее, он выгнется над постелью, высоко задерёт голову и зажмурит глаза. Что дрожь унять, помогут лёгкие поглаживания по члену, а пара пробных коротких толчков разогреет мышцы и поможет найти правильный угол. Знаю, что выбрав верную точку и упираясь в неё головкой снова и снова, заставлю его перестать с силой сжимать простынь, и сцепить пальцы на моей шее… Тогда дыхание станет ровнее и глубже, а с губ сорвётся чуть слышное: «Твою ж м-м-м-м…».

Это всё становится жестокой игрой. Игрой, в которой у меня все козыри, и я знаю каждый следующий ход. Как двигаться, как дышать, как чувствовать, куда пустить силу, только что профильтрованную во мне, чтобы под хруст у него встали на место кости и стали срастаться быстрее в десятки раз.

— Хватит, — просит, с трудом расцепляя сжатые челюсти, поворачивается под моим напором и обнимает уже до хруста, а я рад бы остановиться, да не выходит, меня от него сейчас и рота солдат не оттащит и вообще… лучше… бы… он… молчал…

Распахиваю глаза, встречаясь с его шальным блестящим взглядом, и впервые не могу его прочитать. Сам наклоняюсь к губам, языком очерчивая каждую, прихватываю своими и, не почувствовав сопротивления, пропихиваю язык ему в рот, зализывая свою вину. Ноги сгибаю в коленях и свои, и его, подсаживаюсь, раздвигая его шире и укладываюсь грудью на грудь, чтобы слышать сердце. Он мокрый насквозь, кожа липкая, воспалённая, реагирует на каждое прикосновение. И нет бы успокоить, наоборот, обтираюсь об него, как кошак, пока языком имею его рот, плавно покачивая бёдрами, свободной рукой, запущенной под зад, разглаживая тугие мышцы сжимающие мой член.

Злость мешается с болезненной нежностью, его одновременно хочется отодрать до судорог, чтобы прекратил уже своё самоуправство, чтобы не позволял ТАК с собой обращаться, чтобы в принципе таким меня не видел, и в то же время залюбить до смерти, чтобы разучился ходить прямо. Он чувствует всё, поэтому позволяет и грубить с поцелуем, не давая ему нормально дышать. Сам отрывается, с широко распахнутыми глазами схватив воздух, и тут же затыкается снова мной, пока, издеваясь над обоими, медлю до последнего, уже чувствуя, как от нетерпения закатываются глаза, все мышцы становятся камнем, и вот вот сорвёт голову…

Вик

Боль от Дантареса не идёт ни в какое сравнение с насилием Кира. Как я удерживаю сознание, знает только Тот, кто всё задумал. Он и нас задумал такими. Я когтями продрался до патлатого, заставил поутихнуть, но такое впечатление, что Дан не поверил до конца в происходящее. Хоть и по имени меня позвал. Вернее, прошипел. А потом вдруг развернул лицом к себе, чего вожак никогда не делал. Пусть Волков не видел, не понимал, но он в безумии своём стал аккуратнее и тише на волосок. Мне хватило, чтобы приход начал накрывать сладким жаром от растраханного воспалённого входа вглубь — немного левее.

От игры длинных артистичных пальцев на члене меня дёргает не меньше, а когда впивается жадным голодным поцелуем, просто зажимаю в кольцо рук и ног. Лечу за Даном по спирали подступающего оргазма в неведомые небеса. Не был бы оборотнем — сдох бы точно. А так… всасываю в себя пересохший язык того, кого, будь моя воля, взял бы за холку, и в лесок! Задыхаюсь… на грани пощады… но он милосердно разрывает поцелуй, дав лишь глотнуть воздуха, и снова накрывает мой рот. Тремя особенно верными глубокими толчками проезжает по изнывающей простате. Меня пронзает насквозь, вышибает пот над верхней губой и висках, в этот момент кормлю его особым сортом мучительного наслаждения.

Кончаю в руку Дана, прогибаясь в пояснице, вжимаясь затылком в постель, а он — в меня, не выдержав хриплого стона, который, сука, сам прорвался из напряжённого саднящего горла.

Я только перевёл дыхание, почти готовый на диалог, хотя и говорить что не знал, даже думать было в лом, в голове сплошная пустота, как давление внутри стало нарастать.

— Видимо… ты не сыт, — утверждаю сквозь улыбку, покрепче сжимая его коленями.

Дан нависает надо мной, дышит часто ртом, без конца смачивая губы кончиком острого языка, смотрит в упор, обеспокоенно и жадно, настолько пристально, что становится жарко и, чуть отстранившись, глубоко толкается вперёд. Прострелившая поясницу, едва переносимая боль мешается с пониманием, что Дан приходит в себя и… злится, как же он злится. На себя. Почти ненавидит. Это читается в каждом взгляде, в каждом движении, пускай и бережном, но настолько глубоком, что трахая тело, он имеет душу, и вот сейчас, словно разогреваясь до этого, собирается отыграться.

— А может… поговорим? — такая вялая попытка, пока он, гаденько ухмыльнувшись, и, видимо, вжившись окончательно в роль ебаря, переворачивает меня на живот и ставит в коленно-локтевую…

С нас сходит сто потов, прежде чем спускаю второй раз. От смены поз кружит голову, этому чудовищу стыд вообще не известен, а похоть — его второе имя. Провокация в каждом движении, я потерялся, не зная, то ли придушить его уже, чтобы он успокоился, и самому отодрать, то ли уже покраснеть и сдаться, но тело продолжает на него реагировать. Я скучал…

Плоть горит огнём, и даже прикасаться больно, в заднице вообще всё пульсирует, без конца сжимаясь, я его ходящий поршнем член в себе каждым миллиметром тела чувствую, и уже заткнуться бы, но даже не дышится. Только блядские стоны, созвучные, как никогда, по звучанию со шлепками наших тел вместо внятной речи.

Когда я поверил, что всё закончилось, и смог в конце концов свести ноги, Дан сидел на краю кровати, рассматривая меня так, будто всё ещё только началось. Аж нутро свело от такого пристального контакта и сократилось внутри, член, изнывая, снова дёрнулся.

— У тебя две минуты, — спокойно говорит мне, при этом разглядывая тот пиздец, что твориться у меня между ног. Морда при этом до того скорбная, а взгляд без конца мечется по заживающим ранам и рассасывающимся синякам.