— С него я сниму скальп.

— Нельзя снимать скальп с будущего вожака.

— Если его убьют, то «нельзя» будет не применимо.

— Он хотел тебя защитить. И не положено у нас, чтобы кто-то трогал тех, на ком запечатлены, это табу.

— Ты думаешь мне в кайф было?!

— По тому, как ты пейзажно блевал — не очень.

— Ему это объясни.

— А сам?

— Не хочу я с ним разговаривать.

— А придётся! Ему надо успокоиться, иначе через два дня на битве он будет думать о тебе, а не о важности процесса и может ошибиться.

— И что теперь, мне перед ним извиниться, что чуть его не спас?..

— Лучше просто стой и молчи…

====== Часть 11 ======

Вик

Вхожу в состояние «опять жить» — неохотно, часто смаргивая на закат. Жара повисла в воздухе — ни ветерка, всё застыло в маетном, не спавшем за день зное в ожидании желанной прохлады вечера. Но радует то, что ушли запахи страха и ненависти. Слышались крики детей — значит, уже гуляли без опаски, как будто события последних суток просто стёрлись. Тело после регенерации — каменное, надо начинать разрабатывать восстановившиеся руки и ноги, считать новые шрамы, обжигаться о взгляды кругом… Но в этот раз… что-то не то. Не так. Мирра неслышно подходит: в руке чашка тёплого мясного бульона, и слюна у меня начинает капать, как у голодного щенка. Пальцами второй гладит по голове, обводит лицо… Падаю щекой в ладонь женщины. Она меня по-прежнему хочет, об этом говорит мелкая истомная дрожь по телу — наша природа жестока, привязывая к тому, кого выбираешь на уровне зова крови.

— Как ты?

— Где он?

Мы говорим почти одновременно: я — с тревожной досадой, она — с искренним беспокойством.

— Отдыхает у Леона. Почему-то он пошёл с ним.

— Я не о Дане! Я спросил, где вожак?

— В подвале. В отупелом состоянии, словно отключился на время: спит и ест.

Ест, значит. Беру чашку, с которой глаз не сводил, и жадно выпиваю одним глотком. Она видит, что не наелся и хочу ещё, желудок, возмущённый малым количеством, сердито урчит. Мирослава тянет меня в дом: где молочу всё подряд, как будто блудный сын вернулся, и жизнь сейчас наконец-то станет налаживаться… После понимаю, что вкусная еда не воспринимается, словно потеряли чувствительность все рецепторы удовольствия от простых доступных вещей. Если где-то в радиусе вдоха нет его аромата. Отваливаюсь от стола, ненавидя себя за то, что даже в домашней обстановке не могу быть нормальным, как взведённый курок.

— Сходи к нему. Ты почти двое суток спал, а его постоянно мутит, словно отравы наелся.

— Так он дерьма и наелся, — цежу сквозь зубы, чуть не прокусив губу. Тяжело встаю, — Дан не должен был решать всё таким образом. Не важно, что в этом его сила. Не верю, что только в этом. Когда он спал, я все татухи рассмотрел, сфотографировал, прогнал через призму своего понимания. Это были сильные обереги, которые в простом салоне не набьёшь. Их делали шаманы, краски брали природного происхождения, а не синтетику, оттого и в кожу впиталась, и картинки словно оживали. Маленький рисунок на запястье: крылатое сердце в клетке, только перья в неволе выпадают и летят, кружась в последнем танце. Дурак. Я ухожу, не потому что бросаю, не заметаю след, как лис хвостом, не мечу кусты, как оголтелый пёс, не петляю зайцем. Удаляюсь в тень, в ней и растворяюсь, чтобы сберечь ему спину, чтобы не зацепило ни рикошетом, ни ударной волной. Не обязательно объяснять, что своё дорогое и необходимое — выпью одним глотком и вкус запомню до малейшего оттенка.

У Дана — вкус особый, хоть я и не гурман, но он, как лимонная корочка, которую по этикету, обдирают и оставляют на блюдце. Но всегда съедаю лимон не по правилам, вынимаю из чая, в сахар макаю и в рот, словно обычный, незамороченный человек, необременённый… а потом тянусь снова, за свежей холодной кислой долькой. Только теперь без сахара, чтобы свело щеки от оскомины, но это особое отрезвляющее ощущение. Волки цитрусовые недолюбливают, но я же… не как все.

Не хочу вспоминать то, что произошло — моментально накрывает бешенство, и сдавливает горло. По двум причинам… Первую предопределила судьба — он МОЙ. И поэтому невыносимо видеть его с другим. Второе, я поступил так же, уйдя с Вагнером и терпя насилие над собой, пусть и ради стаи. Гордыня обрушивается, но в те же тартарары летят вера и самоуважение. Кир сделал всё, чтобы изничтожить во мне вожака. Стая не пойдёт за подстилкой бывшего лидера, останутся сомнения, будут подогревать предубеждения. Даже если убью завтра Вагнера и победно взвою, будут помнить, что он меня ебал, когда хотел.

Мирослава трогает за плечо, считывая дурные мысли на раз:

— Никто так не подумает. Всем страшно за детей, за отсутствие спокойного будущего. Все устали, Вик!

Встаю и тянусь до хруста самой малой косточки: нельзя сказать, что я отдохнул и восстановился, но это уже неважно. Завтра предстоит бросится в решающий бой и…

— Сходи к нему, — глухим шёпотом повторяет проигравшая за моей спиной, — я ещё не видела такой сильной связи, Виктор. Не у кого на моём веку.

У меня тут же вымерзает нутро. Знаю сам, что нужно увидеться и дать возможность сказать. Неважно что. Дан оправдываться не станет — не в его характере. Но… что он хочет? Я не покину стаю, чтобы мотаться за ним по свету. Тот же поводок, та же цепь. Бесконтрольно брошусь на его обидчиков и разорву, только усложню и без того непростые отношения.

До жилья Леона почти домчал — ноги внезапно понесли, словно своей жизнью жили. Встретил старика во дворе, тот в саду возился с яблонями. Меня почувствовал спиной, обтёр руки о бока и махнул в сторону дома, приглашая внутрь. Входил осторожно, как по минному полю шагая, не зная чего ожидать, в первую очередь от себя самого.

Дан сидел на диванчике в гостиной и выглядел болезненно-измождённым: при виде меня лишь голову на бок повернул и кисло усмехнулся.

— Совесть замучила?

Приваливаюсь к косяку, запихивая бесячку поглубже.

— У меня её не нашли.

— Оно и видно. Вломить бы тебе, да лень, — Волков смыкает веки, пряча слабость, и я залипаю на ресницы, хотя планировал прочь бежать.

— Из-за меня обессилил? Как?

— Каком кверху. Всё у вас гордых волков не по тем понятиям.

— По тем! — подхожу и нависаю над этим чудом. — Так нельзя! Он — вожак, фактически сердце стаи. Сердце и голова. Каким бы ни был — мы живём по правилам, и они не могут быть простыми, в связи с нашей природой. Мы можем быть опасны, каждый из нас — потенциальная угроза для людей.

— То есть без разницы, что он вытворяет, главное прибить его по правилам?! — резко садится и хватает мою голову за затылок, чтобы смотрел в глаза, а я и так смотрю, сгорая в аметистовом пламени. — На землю спустись! Ку-ку ваш Первый! Короной мозг пережало! Лавровых венков перенюхал! На дочь родную чуть не залез… зашугал тут всех вокруг, навлёк на стаю беду! Меня выбесил, а это уже вообще опасно.

Меня мгновенно берёт в клещи ярость: как же легко он заводит, а потом… Дан со всхлипом хватает мои губы, потянув на себя. Теряя равновесие, падаю всем телом. Он обхватывает меня руками, засасывая по самые гланды так жадно, что почти не могу дышать.

— А еще «моё» трогать — вообще примета плохая, — отстраняется так же резко, как и присосался, взгляд его бесячих глаз сейчас обжигает, а не греет, в нем отчётливо вижу безумие, так хорошо знакомое мне, а ещё — упрямство, которое вообще не поддается никакой классификации. — Кстати, как и ломать мне все планы. Кто тебя просил лезть?! — гаркает так, что, наплевав на весь свой жизненный опыт, боязливо втягиваю голову в плечи. Ладонью Дан с силой сжимает загривок, снова подтаскивая поближе к себе. — Все же испортил.

— Я устал тебе объяснять! — утыкаюсь лбом в его лоб. — Тебе ж, что горохом об стенку, что хуём по столу! — рычу в полуоткрытые губы, готовый и облизать, и искусать. — Да ты здесь такой, вполне живой, только потому, что на тебе моя метка, а в крови…

— Думаешь… ты один такой особенный? Этот сукан Кир мне бы ничего не сделал! — отталкивает. — Кстати, хуём по столу больно. И негигиенично.