Новая экономическая политика (нэп) лишь недавно была введена, и только через несколько месяцев начало сказываться ее благотворное влияние на хозяйство страны.

Из-за особого рода своей службы пограничники острее, чем большинство населения, видели нэп с другой, опасной стороны.

Одновременно с оживлением частной предпринимательской деятельности усилилась активность антисоветских элементов, надеявшихся на реставрацию капитализма. Воспрянули духом и враги нашей страны за рубежом: участились нарушения советской государственной границы, особенно контрабандистами; они пытались использовать любое ослабление пограничного режима.

Морская граница в Крыму в то время фактически была открытой — контрабандисты почти безнаказанно высаживались на советское побережье, пересекая море от турецкого берега. Не всегда им сопутствовал успех; случалось, шторм опрокидывал перегруженную шлюпку, и тогда погибали не только товары, но и люди. И все-таки они шли на риск, зная, какой куш им отвалят хозяева в случае удачи. К нам везли наркотики, турецкий табак, рожки и прочие «восточные сладости», «колониальные товары» и всякую мелочь, а от нас вывозили золото и драгоценности.

Этому надо было положить конец. В 1922 году Наркомвоенмор приказал выделить из состава Красной Армии специально отобранные воинские части для передачи их в пограничные. войска. Сформированный в Симферополе отдельный батальон выступил пешим порядком в Евпаторию и взял под охрану побережье (протяженностью 350–400 километров) от Перекопского вала через Ак-Мечеть, Евпаторию и далее до стыка с Севастопольской пограничной частью. В составе этого батальона прибыл на границу и я. С того времени и началась моя служба в пограничной охране.

Отдельный взвод, политруком которого меня назначили, занимал участок на самом правом фланге батальона — от Перекопского вала до какого-то населенного пункта в 30 километрах от Ак-Мечети — общей протяженностью около 100 километров. Для нас все здесь было ново. Мы получили временную инструкцию, отпечатанную на папиросной бумаге на пишущей машинке; по ней учились сами и обучали личный состав. Наиболее действенным методом обучения искусству охранять границу служили примеры из практики. Главная «теория» заключалась в изучении способов, которыми пользовались нарушители.

Командир взвода Курбатов и я размещались в деревне Бакал, а личный состав находился на пограничных постах, отстоявших один от другого на 15–20 километров. Жили преимущественно в крестьянских избах, в самых примитивных условиях. Если хозяйка дома отказывалась кухарничать для красноармейцев, они сами поочередно выполняли обязанности повара. Продукты заготавливали в близлежащих татарских деревнях по нарядам местных властей. Нередко случались перебои в снабжении продовольствием.

От каждого пограничного поста выделялись пешие дозоры (лошадей, а тем более машин, тогда у нас не было) с задачей вести неослабное наблюдение за морем. Места, наиболее удобные для причала плавсредств, брались под постоянный контроль.

Поначалу войска погранохраны не имели своих катеров и нарушителей задерживали главным образом на суше, после высадки их на берег. Важно было не упустить момента высадки, чтобы они не успели скрыться в какой-нибудь деревне. Правда, почти всюду в населенных пунктах у пограничников были надежные люди, которые заблаговременно сообщали нам об ожидаемых из Турции контрабандистах.

Не обходилось без неприятностей. Однажды была задержана большая груженая шаланда с четырьмя контрабандистами. Их обезоружили. Начальство приказало шаланду с товарами и экипажем под конвоем доставить в Евпаторию. Для конвоирования выделили лишь двух человек, очевидно, в расчете на то, что шаланда будет следовать все время вблизи берега. Однако в пути конвоиры ослабили свое внимание, и контрабандисты овладели их оружием. Шаланда удалилась от нашего берега и в конце концов оказалась в турецких водах. Немало хлопот доставило это советским дипломатам, пока турки возвратили обоих пограничников. Долго потом мы «прорабатывали» этот случай на поучение молодежи.

Политические беседы с пограничниками посвящались в основном вопросам, связанным с новой экономической политикой и международным положением. Трудно было работать политруку, находясь вдали от штаба батальона: во всем полная самостоятельность, никаких инструктажей и семинаров. Транспорта у нас во взводе не было, кроме той повозки, на которой каптенармус развозил продукты по погранпостам. А за месяц на каждом посту требовалось провести не менее 12–14 докладов или бесед, потому что их приходилось повторять для тех, кто находился в наряде. Кроме того, в мою обязанность входило выступать с докладами перед местным населением — в то время партийных организаций на местах было очень мало.

Хорошо ли мы это делали, не знаю, но работали со всем напряжением и даже перенапряжением сил. Правда, в те годы по молодости этого почти не чувствовали.

Налаживался пограничный режим, и меньше становилось безнаказанных нарушителей границы, но это не лишало работу увлекательности. Наоборот, служба с каждым днем становилась интереснее. Вырабатывались более квалифицированные методы борьбы, мы многому научились. Росла политическая сознательность, сплачивался партийный коллектив.

Помню, как потрясло личный состав известие о смерти Владимира Ильича Ленина. Большинству из нас не пришлось видеть и слышать Ленина, но все мы безгранично верили ему и любили его. Он не казался каким-то сверхъестественным, его имя не приводило нас в богобоязненный трепет. Мы любили его любовью, какую чувствуют к старшему товарищу, с кем связаны единым делом и стремлением.

После смерти Ильича у нас установилась традиция: партийные собрания всегда начинать ровно в 18 часов 50 минут по понедельникам, в день, час и минуту кончины вождя. Эта традиция, думалось, ко многому обязывала. Мы отчетливее чувствовали близость Ленина, мысленно советовались с ним, горячо спорили между собой о дальнейших путях строительства социализма в нашей стране.

Прошел год пограничной службы. Она мне нравилась, но не покидала мысль о продолжении прерванного гражданской войной сельскохозяйственного образования. В Евпаторийском укоме партии знали о моем желании и, когда пришла разверстка по набору в Петровско-Разумовскую сельскохозяйственную академию (ныне Тимирязевская), меня включили в список первым кандидатом. Однако попасть туда не пришлось: штаб округа не дал разрешения на увольнение в запас. Но как бы в виде компенсации меня все же послали на учебу в Москву, в Высшую пограничную школу ОГПУ, которая размещалась в Безбожном переулке. С осени 1925 года по март 1927 года я учился в этой школе.

То было замечательное военно-учебное заведение. Мы изучали историю нашей партии, историю революционного движения в России и на Западе, политическую экономию. Слушателям прививали навыки самостоятельной работы с книгой. Учились мы по первоисточникам, пользуясь как марксистской, так и немарксистской и даже антимарксистской литературой, приучались самостоятельно разбираться, что правильно, что нет.

В школе отлично были поставлены тактическая, строевая, стрелковая подготовка, физкультура и спорт. Много уделялось внимания обучению стрельбе из пистолета и винтовки.

Перед слушателями выступали такие известные деятели, как Е. М. Ярославский и Ф. Я. Кон. Побывал у нас и А. Мартынов. Мы знали, что на II съезде партии он рьяно выступал против Ленина. Поэтому, когда нам сказали о предстоящей встрече с Мартыновым, все ждали ее с немалым волнением. Сразу же выяснилось, что, несмотря на свой преклонный, как нам тогда казалось, возраст, Мартынов сохранил ясность мысли и способность к самокритике.

Он сказал, что уже в те годы, когда боролся с молодым, устремленным к революции Лениным, его поражала в нем необыкновенная, железная логика, безграничная вера в рабочий класс. Мартынов подчеркнул, что глубоко сожалеет о своем прошлом, о том, что своими ошибками причинил столько неприятностей Владимиру Ильичу.