Теперь все это исчезло. Я задалась вопросом, устроили ли они большую гаражную распродажу, или все это хранилось где-то на складе или на чердаке, подальше от глаз. Сейчас комната больше напоминала номер загородного мини-отеля в стиле «Кровать и завтрак». Белая плетеная мебель и мягкий бледно-лавандовый ковер.

На постели лежало тонкое белое вязаное покрывало с каемкой по краю бледно-лилового оттенка. На тумбочке стояли старинная лампа и старомодный будильник. Не было ни одной вещи, которая доказывала бы, что я когда-то тут жила, словно мои родители пытались скрыть какое-то преступление.

Я разулась у двери, чтобы не наследить в комнате. Даже в ванной мне продолжало казаться, что я тут гостья. Как и в комнате, здесь было тепло и уютно, но все выглядело так, будто сошло со страниц журнала по интерьеру, а не так, будто кто-то мог здесь действительно жить. Если я не смогу найти друга, у которого можно будет остаться, пока я не верну свои вещи и не выясню, что делать дальше, то застряну здесь в этой теплой стерильности.

В ванной не было никаких следов моего детства. Сейчас это был зеленый уголок с множеством комнатных растений и обоями с плющом, который будто случайно расползся по стенам. Линолеум убрали, и его заменила кафельная плитка. Занавеска в душе была прозрачной.

После первого раза, когда Хозяин побрил меня, он написал, что любая растительность на теле отправит меня обратно в плохую комнату. Обещание трех недель изоляции нависало надо мной так же угрожающе, как приговор о смертной казни.

Однажды ночью он обнаружил на мне пропущенный клочок волос. Мужчина почти отвел меня в камеру, но я умоляла его взглянуть на видеозапись, которая доказывала то, что я ему подчинялась. Должно быть, он сделал это, потому что, когда мой похититель вернулся, то кивнул, подтвердив, что все в порядке.

Стоя сейчас в душе, с водой, льющейся на меня, я могла почувствовать волосы. Было бы нормально, даже ожидалось, что я оставлю их в покое и позволю им расти, как какое-то тайное и скрытое доказательство моей свободы, но я не могла этого сделать. Вместо этого, я схватила бритву и побрилась, зная, что никогда не позволю, чтобы волосы выросли снова, даже если никто никогда не узнает об этом, или почему я это делала.

После того, как я помылась, побрилась, и мои волосы запахли шампунем с ароматом манго, я прислонилась лбом к стене и заплакала. Да, я все еще могла плакать. В прихожей я сдерживалась.

Мне пришлось взять себя в руки, чтобы не вздрогнуть, когда я услышала голос своей матери, который был похож на скрежет мела по доске. И на этот раз молчание моего отца было оценено по достоинству.

Мне было интересно, смогу ли я когда-нибудь привыкнуть слышать человеческую речь, кроме своей собственной. Я слышала человеческие голоса на дисках, которые мне давали, но там они пели. Пение всегда казалось мне чем-то далеким от реальности, так как, помимо мюзиклов, люди не начинали петь песни без причины.

Я вышла из душа, оделась, а потом села на чужую кровать. Вероятно, матрас был все тот же, что и раньше, но кто его знал? Несмотря на голод, я оставалась на месте до тех пор, пока в дверь не постучала мама.

― Милая, я приготовила тебе поесть. Приходи на кухню.

В ней щелкнул переключатель, и теперь она снова была готова мириться с моим существованием. Когда я дошла до кухни, то едва сдержала рвавшийся наружу крик. Мама подумала, что будет логично приготовить для меня что-то, что меня успокоит. Она не могла знать, что это больше не приносило мне утешения.

― Эмми? ― мое детское прозвище. ― Дорогая, я приготовила тебе куриный суп с лапшой. Раньше тебе от него всегда становилось лучше.

Раньше. Не сейчас. И никогда больше. Как именно объяснить непереносимый ужас по отношению к тарелке супа?

― Прости, я не смогу это съесть, ― произнесла я.

Его наказание будто последовало за мной, и я задалась вопросом, что я сделала, чтобы рассердить Хозяина.

Умом я понимала, моя мать сделала так, как делала всегда, и что имело для нее смысл. Единственный продуктовый пластырь, который раньше всегда срабатывал. К сожалению, теперь эта еда была ножом, а не повязкой, и новые раны не могли заставить меня почувствовать себя лучше.

― Почему нет?

Я знала, что мама пыталась поверить в то, что мне трудно. Она все еще держалась за крошечную надежду на то, что я не подвергалась чудовищным пыткам, а просто проявила безответственность и сбежала, или испытывала кризис двадцати пяти лет.

― Я не могу об этом говорить, ― ответила я. ― И я действительно не смогу это съесть.

Она снова начала открывать рот, но ее перебил отец ― один из тех редких и чудесных случаев, когда он не позволил ей настоять на своем.

― Донна, я думаю, если Эмили не хочет куриный суп с лапшой, то она может поесть что-нибудь другое. У нас осталось немного спагетти.

― Это было бы прекрасно, пап, ― я почувствовала облегчение.

Последнее, в чем я нуждалась ― это громкая ругань с собственной матерью из-за того, что я не могу соответствовать образу кого-то очень благодарного за тарелку супа, и вместо этого веду себя как мятежный подросток. Мама прикурила сигарету и села напротив телевизора.

Суп был полностью в ее репертуаре. Вероятно, находясь в камере, я слишком ее идеализировала. Когда ты чей-то пленник, мама воспринимается как идеал. Все скандалы и ссоры уходят на второй план в свете того, что ты просто хочешь снова оказаться в безопасности.

Я последовала за отцом на кухню, не желая с ней связываться. Я не собиралась ничего объяснять им на счет супа. Во-первых, я понятия не имела, как отредактировать ту версию событий, которая подошла бы для родителей. А во-вторых, даже если бы я смогла это сделать, они бы начали подозревать, что на самом деле произошло между мной и моим Хозяином. Даже мысль о подобном казалось невыносимой. Это было слишком личное.

Отец занял себя работой на кухне, достав для меня из холодильника порцию спагетти и поставив ее разогреваться.

― Будешь чесночный хлеб?

― Ага.

Я налила себе холодного чая.

― Ты в порядке? ― спросил он, даже не взглянув на меня.

Я слышала, как сорвался его голос. Если бы отец заплакал, то ни для одного из нас не было бы никакого спасения.

― Я в порядке, ― ответила я.

Это была неправда, но я не могла в открытую сказать ему, что самой большой ложью являлась моя свобода. Я не была уверена, что он сможет правильно меня понять.

Папа лишь кивнул.

― Твоя мама волновалась. Мы оба волновались. Она может вести себя слегка странно, но она просто не знает, как справиться с некоторыми вещами.

― Я знаю.

И я действительно знала. Трагедия обоих моих родителей заключалась в том, что ни один из них не был плохим человеком. Они всегда любили меня и мою сестру. Просто не всегда могли справиться с ситуацией. Хотя я подозревала, что чаще всего слабым звеном оказывалась моя мать.

Когда микроволновка издала звуковой сигнал, я вытащила тарелку и набросилась на еду как оголодавшая. Это была моя первая нормальная еда за день. Я не завтракала, а порция из фаст-фуда просто не считалась.

Папа еще несколько минут молча простоял на кухне, глядя на меня. Было очевидно, что ему хотелось спросить о чем-то еще, и я знала, о чем именно. Он хотел узнать, какая версия событий была правдивой. Была ли я чей-то пленницей, чтобы он мог обезуметь от горя? Или я просто сбежала, чтобы он мог разозлиться? Но отец, как всегда промолчал.

С грязью, которая меня покрывала, можно было предположить что-то, по крайней мере, близкое к правде. Но если бы у меня случился какой-то срыв, и я куда-нибудь сбежала, то вернувшись назад и обнаружив могилу со своим именем, результат был бы идентичным. Для них лучше было ничего не знать. Пусть лучше сердятся на меня.

В дверь снова позвонили. Очередная группа детей. Я поставила пустую тарелку в раковину и направилась к двери. Я хотела сделать что-то нормальное. Даже если мое сердце в этом не участвовало, я хотела вновь стать частью общества, например, раздав конфеты соседским детям в маскарадных костюмах.