- У него хватило наглости заявить мне об этом здесь, пока Лиам был там, с людьми, которых он не знает… - И теперь Зейн плачет, по-настоящему навзрыд рыдает — это самое душераздирающее, что Луи когда-либо видел. Хуже, чем “Лис и Пес”, хуже, чем “Черный Красавец”.

Луи подходит, у самого в голове ни единой мысли, в легких ни капли воздуха, кладет руку на его талию и притягивает к себе.

Зейн неохотно поддается, прижимается лбом к плечу Луи, пытается стоять прямо, в глазах водяной блеск, сырое отчаяние и злоба.

- Когда он сказал мне, я чуть не убил его, - шмыгая носом говорит он хриплым голосом. Вытирает тыльной стороной руки слезы, ресницы слипаются вместе, становятся похожими на черные копья. - В жизни его больше видеть не хочу. Или, клянусь жизнью, я убью его.

Луи не знает, как отвечать на такое, желудок до боли сжимается.

Гарри.

Гарри, Гарри, Гарри.

Что за хуйня, Гарри.

Зачем?

- Где Найл? - спрашивает он единственное, что приходит в голову.

Свет яркий и режущий, глаза Зейна уставшие и красные, а Луи хочется тьмы. Вздымающейся волнами бесконечной бархатной тьмы.

И услышать дыхание Гарри.

Но потом Луи думает о Лиаме—улыбающемся, ярком, идеальном Лиаме—он не знает, чего он хочет, не знает, о чем думать, не знает, должен ли винить хоть кого-то, не знает, что должен чувствовать—злость, разочарование, сожаление или… ничего.

Потому что сейчас он не чувствует ничего.

- Не знаю, - еще раз шмыгает Зейн, засовывает руки в карманы. Взгляд уставший, плечи поникшие. Он истощен. - За всю ночь я его почти не видел.

- Но он бы обязательно пришел, если бы знал, - шокированно говорит Луи. Это же Найл. Найл, который запрыгивает на других людей ради того, чтобы обняться, Найл, который смачно и мокро целует в щеку, Найл, который улыбается ярче Солнца и смеется мягче, чем первый летний месяц, и оставляет жирные следы от засаленных чипсами пальцев на дверных ручках.

Зейн пожимает плечами.

Усталость обрушивается как лавина—моментально и неожиданно.

- Слушай, Зейн. Я могу остаться здесь на ночь. А ты иди поспи, хорошо? - Он прекрасно знает, что Зейн охотнее кинется в эту снежную бурю, в смертоносную лавину, чем примет его предложение, но надежда — единственное, что всегда остается до последнего, поэтому все равно предлагает.

Зейн трясет головой, прежде чем произнести окончательные слова.

- Я останусь. Жду, пока приедут его родители.

- Тогда я останусь с тобой, - сразу же говорит Луи.

На его губах появляется вымученная улыбка, под холодными флуоресцентными лучами она выглядит еще хуже.

- Спасибо, Луи, - искренне говорит Зейн. - Но лучше езжай и поспи. Завтра приедешь. Мне нужно разобраться со своими мыслями.

- Побыть наедине?

Он кивает.

- Да. Наедине. Спасибо. Правда, спасибо.

Луи кивает и нервно сжимает руки в кулаки.

И что, ему просто вот так уйти? Оставить разбитого Зейна здесь, на жестких деревянных стульях, обитых пластиком? Одного?

- Здесь будет Рори, - говорит он, словно читает мысли Луи.

Он снова кивает.

- Тебе точно не нужен кто-нибудь рядом? Я знаю, что я не Рори, но все же, - улыбается Луи.

Зейн дергает губами, создавая подобие улыбки.

- Спокойной ночи, Луи, - говорит он, и Луи кивает.

- Спокойной ночи, Зейн.

Он нажимает на кнопку лифта, и дверь моментально открывается. Прежде чем зайти внутрь, он оборачивается.

- Скажи Лиаму, что я передавал привет, - говорит он, и это так непредсказуемо, совершенно нормально и банально, так резко контрастирует с реальностью, что Зейн тут же улыбается, и в глазах опять встают слезы. В его словах уверенность, осознание происходящего, понимание того, что все обойдется.

- Скажу. Как только этот мудак проснется, скажу, - мягко говорит Зейн, успокаивается, разжимает кулаки, перестает сновать взад-вперед.

Луи улыбается и заходит в лифт.

**

Найла в квартире нет.

Он не отвечает на звонки, не отвечает на сообщения, он просто… блять. Он пропал.

И уже все, с Луи хватит, он эмоционально истощен и уничтожен изнутри, он не чувствует ничего и одновременно все сразу, исчезновение Найла—это просто очередной пункт в списке того, что пробуждает в Луи чувство беспомощного страха; он кидает сумку на пол своей комнаты и идет осматривать квартиру в поисках хоть каких-то свидетельств того, что здесь недавно были.

Но нет, все на своих местах, холодное, нетронутое; ответов не найти, вопросов не задать.

Он стоит посередине комнаты, смотрит на всю окружающую его роскошь: на канделябры, на бархат, шелк, отполированные полы и до смехотворного огромный телевизор, который Найл именовал ‘домом’. Смотрит на пианино—гладкое, невзыскательное, до отвращения раздражающее—и ухмыляется, с легкостью представляя сидящего на скамье Найла в спортивных штанах и кепке, с пальцами, воняющими травой, со ртом, полным сыра, со смехом, который громче и звонче трясущейся связки ключей. Он внимательно рассматривает низко расположенные окна, в которые так давно наблевал Зейн (блять, Луи бы в жизни не подумал, что будет кому-то вечно благодарен за рвоту на собственной обуви, но все бывает в первый раз), он трясет головой и восхищается всем, что видит, потому что сейчас все кажется абсолютно другим.

То, что раньше казалось ему показушным, невыносимым и нелепым, теперь привычно, знакомо, комфортно. Стало домом.

То, что он раньше высмеивал, теперь дико обожает.

То, что он раньше считал пустым, бессердечным, возмутительным, теперь кажется ему теплым, открытым и красивым.

Фееричным.

Детским.

Сильным.

Кажется домом.

Он закрывает глаза, пытаясь укрыться от мыслей, шепчущих имя, это имя, под корой мозга бурлят противоречивые чувства. Неистовое обожание, отчаяние, стыд, беспокойство, привязанность, злость, разочарование, любовь….

Не с тобой.

Сердце сжимается от фантомного касания его губ, от его взгляда, когда он ушел от Луи.

Но. Он не может постоянно думать об этом. Нельзя.

Но потом он слышит голос Зейна.

В жизни его больше видеть не хочу. Или, клянусь жизнью, я убью его.

В жизни больше не видеть.

Мысль бьет Луи под дых с такой же силой, с какой таран бьет во вражеские ворота, иглой пронзает сердце с резкой болью.

Еще один раз. Он увидит его еще один раз. Да, все скатилось к ебеням, до полного пиздеца, да, он может оттолкнуть Луи, отвергнуть его, но дело вообще не в этом. Дело в безответной любви, Луи нужно увидеть его еще один раз.

Он открывает глаза, хватает ключи и выходит.

**

Он стоит возле двери Гарри — в этот раз зайти внутрь гораздо сложнее.

Он конечно же хочет, хочет больше всего на свете, потому что ему нужно увидеть его. Нужно до отчаяния. Нужно понять, что произошло ночью, нужно знать, в порядке ли он.

Но каждый раз, когда он закрывает глаза, он видит дикий взгляд отступающего от него Гарри, слышит его тихий слабый голос, выплевывающий: “Не с тобой, Луи”, и воспоминания еще такие свежие. Какого-то хуя такие мучительные и унизительные.

Он напрягает челюсть.

И открывает дверь.

Комната тускло освещена газовыми лампами и свечами—солнце еще не взошло—темные тени на стенах подрагивают. Огонь рябит от холодного ветра, гуляющего по комнате, проходящего внутрь через настежь открытые окна—словно здесь недостаточно воздуха—шторы характерно шуршат, как будто рвут невидимый плотный воздух. В комнате лежат наполовину упакованные чемоданы, на полу повсюду валяется яро скомканная одежда, неаккуратные стопки бумаг, чьи уголки шелестят от ветра, и старые книги в кожаных переплетах. На полках нет кошачьих фигурок. На столах лежат мертвые цветы, их лепестки отрываются ветром и летят на пол.

И посреди всего этого находится Гарри.

Гарри со спутанными кудрями и…

Луи сглатывает.

Гарри. Со слезами, блестящими на мягких бледных щеках, рыданиями, сотрясающими его тело, и руками, которые нечем занять, он бродит кругами, сжимая дневник в одной руке и сиреневый джемпер в другой.