Потому что Гарри тоже чувствует.

Теперь Луи уверен.

- Гарри, - шепчет он, и, вытягивая руку, кладет ее на талию Гарри, слегка сминая рубашку, ощущая вес, переносящийся на руку.

У Гарри перехватывает дыхание.

Блять, перехватывает дыхание.

А Луи видит ебаные звезды из-за нервов, из-за страха, из-за трепета.

Заверяя себя в корректности действий, он кладет другую руку Гарри на щеку, встает перед Гарри, блокируя вид из окна, блокируя все остальное.

Гарри хмурит брови, Луи осторожно поворачивает его лицо к себе, чтобы посмотреть в глаза.

Гарри сопротивляется, перепуганный взгляд уставляется в плечо Луи.

- Пожалуйста, посмотри на меня, - шепчет Луи тихим выдохом. - Гарри. Пожалуйста, посмотри на меня.

В ушах Луи шумит и бурлит кровь, пока он ждет.

Пока Гарри не шевелится и не дышит, смотря в одну точку истощенным испуганным взглядом, готовым вскипеть от эмоций. Он балансирует на краю пропасти, и Луи не знает, в какую сторону он упадет, но терпеливо ждет, пока Гарри на него посмотрит, ждет, и ждет, и ждет.

И все.

Эти глаза, глаза, что начали все то, что с ними творится, скользят по лицу Луи, смотрят в глаза, и щелк!

Щелк.

Все сходится вместе как нужный кусок пазла.

Потому что в то же мгновение Луи больше не боится, он воспламеняется. Один взгляд в глаза Гарри—ставшие такими родными, утешительными и настоящими—заполняет Луи уверенностью, упованием и надежностью, переполняющим чувством, что все, на данный момент, идеально во всей вселенной, все абсолютно правильно.

Так все и должно быть, к этому все шло.

И он целует его, не думая ни секунды более.

Не давая себе времени передумать, облажаться и превратить все в пыль, он наклоняет голову Гарри и сам подается вперед, сердце подступает к горлу, и Гарри рвано вздыхает— о да, этот ублюдок задыхается—открывает рот и взрывает внутри Луи все лампы.

Ровно пять секунд сплошного Луи.

Луи, вливающего свои чувства в застывший открытый рот Гарри, и кажется, что он воскрешает его, вдыхает жизнь в его пресные легкие, отдает Гарри все свое без остатка, потому что у него есть только воздух, которым он дышит, и даже его он дарует Гарри, все до последнего вздоха.

А потом внезапно Гарри возвращается к жизни, как поражающая молния, ломающая кости.

Сразу, без предупреждения, без сигнала, он хватается за рубашку Луи, руки впиваются в ткань и притягивают его ближе, ближе, ближе, мягким сладким возрождающим к существованию ртом (еще бы, восьмое чудо света).

Луи не видит, не думает, не чувствует, не дышит, ошеломленный тотально, на поражение, ошеломленный всем и сразу, ошеломленный Гарри, его мягкостью, его запахом, его касанием, Гарри, потому что Гарри целует его в ответ, а он целует Гарри, и все ужасное, что когда-либо происходило с Луи, становится абсолютно неважным, вот оно, блять, вот оно решение всех проблем. Ощущение и вкус Гарри, двигающегося как кровавая поэзия, непринужденно, по-настоящему, как будто так и нужно, тепло, и гладко, и неебически великолепно, руки тянут ткань его кардигана, ступни ударяются друг об друга, волосы щекочут щеку.

Луи теряется в ощущениях и перестает следить за своими руками, он теряет их и не может найти, не может их даже чувствовать, но они больше не на лице Гарри, и, где бы они не были, Гарри разрешает, потому что не останавливается, и Луи не хочет, чтобы хоть что-то из этого когда-нибудь прекращалось.

Голова кружится, его дурманит, высушивает, шатает, он задыхается, но все равно крепко сжимает, забирает и отдает свое дыхание, они перемещаются к окну вплотную, спина Гарри прижимается к холодному стеклу, запотевающему от их горячего дыхания, и Луи наконец-то отыскал, где его руки. Они пытаются справиться с пуговицами на рубашке Гарри.

Хорошая работа, руки. Хорошие руки.

Они аккуратно расстегивают каждую пуговицу, и Луи даже не чувствует, что это делает он, все сон, все просто сон, но рот все еще ощущает вдохи и выдохи, солнечный свет, запах дома, и уши слышат слабые сладкие звуки, что издает Гарри, позволенные слышать только Луи, и он почти закончил с этой гребаной желтой пуговицей—спасибо, господи, спасибо—и чувствует горячие руки, давление пальцев вниз по своему животу, к пуговице брюк—

И вдруг во рту Луи становится холодно, а руки сжимают пустое пространство.

Он моргает, пытаясь понять, что случилось, и видит перед собой запотевшее стекло окна. Испуганно поворачивается.

Гарри тяжело дышит, глаза стеклянные, дикие, губы красные и мокрые как свежая лава, одежда мятая, благодаря Луи. Он вытирает свой рот, лицо белое, белее, чем должно быть, белее, чем обычно, он опасливо шагает назад и трясет головой.

… Что?

Что происходит?

- Гарри? - хрипит Луи, ошеломленный, ничего не понимающий, все еще тонущий в адреналине и Гарри.

- Нет, - шепчет Гарри, грубо и разбито, судорожно трясет головой. - Нет. Не с тобой, Луи. Не с тобой, - бормочет он. Что?

Луи не может вздохнуть.

Не может и Гарри.

Почему здесь нет воздуха?

Должно быть, Гарри забрал его с собой.

- Не с тобой, - резко говорит он и бросается за дверь, вышвыривает самого себя, громко хлопая ею и оставляя Луи одного, обрамленного рамкой окна. Задыхающегося.

========== Глава 32. ==========

Не с тобой.

Внутренний двор здания размывается перед глазами.

Не с тобой.

Ноги шаркают по траве, глухо стучат о камень.

Не с тобой.

Прохладный воздух бьет по лицу и ерошит волосы.

Не с тобой.

Кровь пульсирует в ушах, перемешиваясь со скоплением голосов, просачивающихся под кору мозга.

Не с тобой.

Он наконец-то видит дверь, ведущую в его комнату, воздух рвет легкие при вдохах, то, что осталось от сердца, слабо бьется внутри.

Ключи звенят в подрагивающих руках, но все равно попадают в щель замка с первого раза, он со всей силы толкает дверь плечом, просто потому что ему нужно зайти внутри, нужно, чтобы эта гребаная дверь открылась, нужно уехать.

Он хочет домой.

Это все, чего он хочет.

Это все, о чем он думает.

Ну.

Не только об этом.

Не с тобой, Луи.

Он хватает и бросает каждый видимый предмет гардероба в свою сумку (одежды просто дохерища, но кто он такой, чтобы складывать ее аккуратно), смаргивает слезы, уже начинающие скапливаться в глазах, дрожит, ощущая мокрые изобличительные дорожки от капель на щеках. Со рвением распихивает по бокам сумки айпод, телефон, жакет и томсы, губы горят от воспоминаний.

Все горит.

И все морозит.

Он умирает в огне и во льдах—и да, блять, да, сейчас он может драматизировать сколько угодно, потому что его душа просто рвется на части, и он никогда, никогда в жизни еще не ощущал себя настолько ужасно.

Возможно, некоторые люди просто не созданы для любви. Возможно, некоторые из них просто недостаточно сильные.

Проглатывая удушающие всхлипы, унижение и ебаные воспоминания—ощущение мягких волос Гарри, нежной кожи и глубокое гулкое урчание, вырвавшееся из глотки, когда он притянул Луи к себе, притянул—которые жалят, воспоминания, которые заставляют заново всхлипывать, тянут за сердце как тетиву и резко отпускают, вынуждая вздрагивать. Он перекидывает сумку через плечо, даже не задумываясь о том, чтобы оставить Найлу записку—к счастью, он все еще на матче, празднует свой заведомый выигрыш. Он напишет ему потом, когда рана будет уже не такой свежей, болезненной и кровоточащей, не рвущейся только потому, что держится, хоть и едва, разорванными тканями и сосудами.

Не оглядываясь и не думая—думать сейчас слишком больно—он захлопывает дверь, тяжело и прерывисто дышит, зажмуривая покрасневшие глаза, убирая оттуда вставшие слезы, и выходит на улицу, на издевательски яркое солнце, высмеивающее его блестящие от влаги щеки.

Он слышит голос комментатора матча и гул веселящейся толпы, становящийся все тише с каждым шагом в сторону ближайшего железнодорожного вокзала.

**