========== Глава 31. ==========

***

На исходе второй семестр первого года Луи в университете, на исходе и его душевное равновесие.

Не потому что он плохо проводит время — с этим-то как раз все совершенно наоборот, и даже несмотря на то, что он презирает отца, его эгоистичность и грубость, нельзя отрицать, что ему была дана невероятная возможность.

Нет, дело в том, что, кажется, словно все изменилось, причем кардинально и непоправимо… но в то же время остается точно таким же, как и всегда.

Найл все так же смеется днем, ходит на вечеринки по ночам, оставляет после себя крошки и странные запахи, след сигаретного дыма, эхо недавно задействованных клавиш пианино; и иногда оставляет Рори, к большому счастью Луи — ведь это же Рори, который способен утешить одним лишь присутствием, особенно когда в Луи просыпается острая необходимость хоть еще одной души в огромной изысканной квартире темными ночами. И он готовит очень хороший чай, а к таким умениям Луи всегда относится с наибольшим уважением.

Но Найл — не Найл, если не заполняет собой дневную тишину и не оставляет после себя хаос. И как-то, в особенно холодное утро, он врывается в комнату Луи—который только-только разлепляет глаза и еще не успевает привыкнуть к слепящему солнцу— прыгает на кровать и обнимает его.

- Нас номинировали на Брит, Гримшоу хочет поговорить со мной о возможном мини-туре! ‘Certain Things’ все еще держится на первой строчке в семи странах! Я сделал это, Томмо! А мне ведь только 20! - буквально пропевает он, мягкие щеки розовые, волосы мокрые, пропахшие мылом и постельным бельем.

Луи стонет, пытается оттолкнуть его, изо всех сил цепляется за обрывки уплывающего сна, гораздо более приятного, чем ожидающая его реальность.

А Найл только сильнее обнимает его, прижимается всем телом, буквально лицом к лицу, блаженно закрыв глаз.

Ник Гримшоу? Во-первых, нет, спасибо.

Во-вторых, тур? С Десом? Бомбой замедленного действия в костюме человека? Абсолютно нет.

В-третьих, Брит? Окей. Это не так уж и плохо.

- А Гарри об этом знает? - хрипит Луи, ощущая неприятный утренний запах изо рта.

Найл пожимает плечами.

- Наверное. По крайней мере, Гримми вроде бы сказал.

- ‘Гримми’? - спрашивает Луи, сморщивая лицо — он может быть еще толком и не проснулся, но очевидное отвращение не нужно даже строить, лицо само по себе кривится. - Ты теперь клички придумываешь? Серьезно?

- Да его все так называют, - уверяет его Найл, подмигивая. - Лучше захлопнись и обними меня. Сегодняшнее утро просто ахуительное.

- Мое утро еще даже не началось, - ворчит Луи, но—может быть—ближе пододвигается к Найлу, впитывая тепло его ирландского тела.

- А ночь будет еще лучше, - кричит в ухо Найл. - Знаешь как много людей меня пригласило на свои вечеринки? До опиздения много.

- Они любят тебя только из-за твоей славы, ты же знаешь об этом.

- А я люблю их за бесплатную выпивку.

- Типа сам ты ее купить себе не можешь?

- Тише, Томмо. Шшш, - Найл кладет руку ему на лицо. - Не порти момент.

И спустя некоторое время:

- Ирландец, сука, ты что, перданул?

Да-а, Найл ни капли не изменился.

Но не изменились и Зейн с Лиамом, самая могущественная пара Англии двадцать первого века.

Ну, как не изменились.

Практически.

Все же есть некое… напряжение, как Луи заметил позже. А именно — по отношению к Лиаму.

- Брит? Круто! - широко улыбаясь, радостно произносит Лиам, наполняя бокал Зейна вином.

Время ланча, они все в квартире Зейна, пахнущей сигаретным дымом, масляными красками и наполненной ярко-золотым полуденным светом, прорезающимся сквозь стекла и рисующими на стене мерцающие радужные блики. Элла Фицджеральд тихо играет в стереосистеме в углу, погода достаточно теплая, поэтому они открыли окно, впуская с улицы запах листьев и обрывки болтовни студентов внизу.

Зейн хмурится, обхватывает губами тонкую сигарету, умудряясь ни на миллиметр не сдвинуть фетровую шляпу, аккуратно надетую и не портящую безупречную челку. (Этот парень крутой засранец. Даже возмутительно, насколько. )

- Я думал, ты давно знал об этом.

- Не, - говорит Найл, размазывая джем на булке, чуть не уронив щедрую порцию на свою белоснежную рубашку. - Я не был уверен. Только предполагал, - откусывает и улыбается с набитым ртом. - И, конечно же, был прав.

- Мы так и думали! - восторженно говорит Лиам, сверкая зубами. - Будет весело! Афтепати всегда крутые!

Не успевает Луи согласиться, как его непроизнесенное вслух согласие перебивается:

- Примерно в это же время будут экзамены, - мгновенно встревает Зейн, голос обеспокоенный и холодный одновременно, глаза впиваются в светящийся от радости профиль Лиама.

Луи поднимает брови, обмениваясь взглядами с Гарри, сидящим рядом с ним и помешивающим чай крохотной золотой шпагой (Луи даже спрашивать не стал) (Но он на 92% уверен, что это инструмент для открывания писем.)

Лиам хмурится и смотрит на Зейна, восторг мгновенно сменяется непониманием.

- Я знаю. И как это связано?

Зейн смотрит на него, слегка дольше, чем нужно, сильно нахмурившись. А потом отрывает от него взгляд и достает сигарету, в глазах вновь непринужденное равнодушие, как и всегда.

- Никак, конечно, никак.

Но Луи замечает, как дернулась его губа, и сам он будто потемнел.

Такое поведение казалось ему необычным, хоть и случалось такое не сказать чтобы редко, все равно… будто изменилось все совсем недавно. А так все было сравнительно обыденным—они смотрели друг другу в глаза, никогда не отрывались друг от друга, везде и всегда вместе, устраивали бесконечные обеды и детально продуманные вечеринки, шептались на своем собственном языке, не замечая никого и ничего вокруг.

Они все такие же Зейн и Лиам, и, необъяснимым образом, понимание этого оседает на сердце Луи молчаливым утешением.

На самом деле, единственное изменение в жизни Луи, единственный разительный контраст, атакующий его спокойный мир, беззаботность и уверенность в себе, пришло в виде человека.

Пришло в виде Гарри Стайлса.

Потому что Гарри…

Счастлив.

Наверное, это самое лучшее слово для описания его состояния. Гарри счастлив.

Он никогда не думал, что сможет приписать это слово к Гарри. Но нет, вот он сидит —горящие глаза, цветущая улыбка — а рядом с ним Луи, разваливающийся на части.

И нет, видеть такого Гарри — замечательно, прекрасно, удивительно, но еще и до охуения больно, потому что каждая улыбка, каждый смешок и хриплое сиропообразное слово, произнесенное его ртом — крошечный кинжал, втыкающийся в нежное мясо сердца Луи. А учитывая, сколько раз Гарри делал это с того вечера в его квартире, сердце Луи выглядит как ебаная подушечка для иголок.

И с каждым днем только хуже.

Потому что с каждым днем Гарри все сильнее доверяет Луи. Он улыбается гораздо шире. Он смеется гораздо дольше. Он смотрит на него гораздо нежнее, и все это, блять, просто какой-то гребаный сюрреализм и тотальное предательство, потому что Луи для Гарри — лучший друг, а Гарри для Луи — любовь всей, мать ее, жизни.

Постоянная борьба, отбирающая все силы, началась с той ночи, когда Гарри выложил все карты на стол, когда разорвал грудную клетку Луи и поставил на нем клеймо ‘Луи-Друг’. Ебаное эмоциональное противостояние началось и не закончилось, а ведь тогда Луи казалось, что та ночь — воплощение всех человеческих страданий, но нет же, на следующий день стало еще хуже.

Он проснулся в пустой кровати—а как иначе—и обнаружил записку, оставленную Гарри.

“Я верю в Вилли Хьюджеса.”

И на другой стороне:

“Спасибо”

Он положил ее в карман, спрятал, притащив слабое, убитое горем тело в свою квартиру (Найла там не было, наверное, как ушел на вечеринку, так еще и не вернулся), написал Гарри, спросив о его местонахождении, и каждое касание экрана подушечкой пальца с силой рикошетило в грудь, потому что он не хотел видеть Гарри, но нужно было—это было больше похоже на выбор самого удобного и живописного маршрута в пасть к смерти: великолепная кончина.