Блять. Теперь все сходится.

- Она мне всегда нравилась—она больше всего обо мне заботилась, больше, чем кто-либо другой в моей жизни, - продолжает Гарри, не замечая внутренний ураган, крутящийся в Луи. - Она была единственной, кто обращала на меня внимание, пока я рос. Иногда она была единственной, кто называла меня по имени. Называла меня ‘Гарольд’, - улыбается он, мягко, нежно, и так отдаленно, словно не в этой реальности, словно окутан тьмой. Луи чувствует завязывающиеся в животе узлы. - Я не знал, что она была моей мамой. Мне просто казалось, что я ей нравлюсь. И она просто так обо мне заботилась. И видела во мне что-то особенное, - Гарри прерывается всего на мгновение и продолжает. - Она исчезла в тот же день, когда я узнал, кем она мне является. Мой отец заплатил ей, - сухо смеется он. - Она взяла деньги.

Луи просто обязан что-то сказать.

- Мне так жаль, Гарри, так жаль, - вылетает у него изо рта, руки дрожат.

Но Гарри продолжает, будто и не слышал вовсе.

- Кроме нее, я не… У меня больше никого не было, кроме нее. Я вырос с отцом, сестрой и… той, кто на тот момент была моей мамой. - Луи съеживается. - Меня воспитывала Джемма, в основном потому что отец не мог. Просто не мог. - Луи смотрит, как Гарри кусает губы, как его пальцы начинают дергаться. - Иногда он забывал, кто я. - Он говорит эти слова безэмоционально, словно выдавливает их из себя. - Я заходил в комнату, и он пугался и становился злым, потому что думал, что я какой-то незнакомец. Когда я был маленьким, меня это пугало. Потому что я не понимал. Я не знал, что с ним происходит, - он вздыхает. - Казалось, что он болеет всеми расстройствами, которые существуют в списке болезней. И еще хуже то, что он не всегда был таким. Не всегда ему было настолько плохо, - и снова молчание. - Наркотики сделали все хуже — особенно лсд, которое он раньше принимал. Он поджарил свои мозги и испортил все только сильнее. Сейчас он бы, наверное, был бы относительно здоров, был бы, если бы не принимал всю ту хуйню каждый ебаный раз. Наркотики все сделали быстрее и гораздо, гораздо хуже.

Луи кусает губы и слушает, всматриваясь в темноту комнаты.

- И пока я был ребенком, мне было сложно. Он всегда пытался бороться с тем, кем являлся — и боролся сильно. Громко. Жестоко. Он мог полностью забыть обо мне. Смотреть сквозь меня. Игнорировать, пока я разговаривал, когда я в чем-то нуждался. Он всегда играл на гитаре или пианино, всегда в студии, или в туре, или делал промо, или работал над новым альбомом. Иногда ходил на вечеринки, если у него случался рецидив… - снова молчание, Луи успевает глубоко вдохнуть и выдохнуть. - А иногда он был просто одержим мной. Фокусировал на мне все свое внимание. Обычно это бывало тогда, когда рядом с ним больше никого не было. Он мог разбудить меня посередине ночи, ну, начать меня сильно трясти, чтобы просто проверить, не мертв ли я еще. Иногда просто, чтобы сказать: “привет”. Иногда я просыпался от того, что он меня избивал. В его действиях не было никакой систематизации, он просто делал и все.

Но я помню кое-что хорошее. Он брал меня в студию и разрешал мне петь в микрофоны. Разрешал петь любую песню и играть на любых инструментах. Потом мы прослушивали то, что я создал, и… было весело. Было очень весело. И он мне улыбался. Улыбался, будто был за меня очень счастлив. Я помню, как он держал меня, чтобы я мог петь в микрофон вместе с ним, и я помню, как он улыбался, - Гарри говорит эти слова, и его губы растягиваются в широкой улыбке, Луи не может противиться и тоже улыбается, разве что слегка неуверенно.

- А потом он женился на Барбаре. На модели, - Гарри останавливается, наступает тишина, и Луи уже собирается задать вопрос, подтолкнуть к дальнейшему монологу, когда Гарри неожиданно продолжает. - Мне было шесть или семь. Она презирала меня. Я ее раздражал. Меня все любили, и поэтому было странно. Все любили. Весь наш персонал, вся семья. Друзья. Мой отец, когда он мог. А она — ненавидела.

Иногда мне казалось, что она завидует. Потому что ей нравилось внимание—она была омерзительным павлином—и мне обычно доставалось гораздо больше, чем ей. Потому что я был самым маленьким, и Джемма всегда меня баловала, - слегка пожимает плечами. - Не знаю. Но после ее прихода все стало хуже.

Отец был относительно чист, когда они поженились. Я нес кольца, - Луи улыбается, представляя. - Но она прочно сидела на коксе—очень прочно—и спустя время он снова начал принимать. И тогда все стало… просто ужасно. Они всю ночь гуляли и ходили по вечеринкам, а потом в предрассветные часы приходили домой и трахались на кухне, или в гостиной, или…- Гарри морщится. - Я был слишком маленький для такого. Я не… Так нельзя поступать, они не должны были так делать, но—мне кажется—она делала это нарочно. Я помню, как когда-то, когда я был очень маленьким, пошел в ванную комнату ночью, и там были они. Маленького меня это выбило из равновесия и шокировало. Она увидела меня. Увидела, как я захожу туда в ебаной пижаме с человеком-пауком, и засмеялась.

В Луи зажегся слабый огонь гнева и раздражения. Это… тяжело слушать. Тяжело представлять маленького Гарри. Крошечное кукольное личико у крошечного фарфорового мальчика, одетого в теплую пижаму с человеком-пауком, с огромными глазами, полными страха и слез…

Тяжело.

- Она запрещала мне разговаривать, - продолжает Гарри, голос хриплый от эмоционального выгорания, слишком сильное давление. - Она никогда не обращалась ко мне напрямую. Она всегда говорила моей няне—моей маме—и чтобы та передала мне. Для нее я просто не существовал. И она говорила обо мне с моим отцом. Всякую хуйню, постоянно лгала ему. А он верил, потому что всегда был параноиком. Потому что забывал меня, кто я для него, и не мог с этим ничего поделать. Я никогда не был уверен, как много он обо мне помнит и насколько хорошо меня знает. До сих пор не уверен.

Но потом я просто к этому привык. И я получал внимание в школе, так что нельзя было сказать, что меня полностью игнорировали. Я получал награды и бесконечные похвалы, и меня обожали учителя, относились ко мне как к сыну, и у меня была куча друзей, ни одного врага, и… В школе все было хорошо. В школе у меня было имя, дома — нет. Все было не так уж и плохо; не ужасно, по крайней мере.

Сердце Луи ноет.

- И все стало гораздо сложнее, когда мне исполнилось девять.

Девять.

Как сказали Зейн и Найл, это возраст, когда умерла его мама.

- Умерла Барбара, - отрешенным голосом говорит Гарри. Ах, совпал последний кусочек пазла.

- Передозировка? - выскакивает из Луи, мысли слишком далеко от того, чтобы осторожничать в словах—да даже думать о чем-то другом невозможно—а сердце словно попало под работающий блендер.

Комнату наполняет оглушительная тишина, Гарри поворачивается к Луи, на лице, скрытом темной тенью, написан чистейший шок.

- Передозировка? - повторяет он, ошеломленный. - Нет. Она себя убила.

Ком в желудке ебашит изнутри.

- Я ее нашел.

Ебашит изнутри еще сильнее, выбивая кислород и тепло.

- Мне было девять, я пришел со школы домой и нашел ее. Мне пришлось позвонить отцу, - говорит отрешенный голос Гарри, сдавленный, придушенный, медленный как текущая черная патока. Тихий. - Мне пришлось ждать там его, ждать, пока он приедет. Первыми приехали врачи, потом уже он. Мне пришлось ему сказать. И мне было только девять, Луи, - голос Гарри такой слабый. Такой глубокий, взрослый, и такой слабый. Луи застыл в ужасе. Что? - Он был очень расстроен. Он так долго плакал. И я сидел с ним всю ночь, а он просто плакал и обнимал меня. Я не привык к объятиям, к его объятиям, так что это, наверное, было даже мило. - Гарри съеживается. - Нельзя так говорить, это ужасно.

- Это не ужасно, - шепотом уверяет Луи, голос пропал, глотка забилась камнями. Ему тоже хочется реветь. Потому что опять все сложно, и опять всего слишком много, и это уже как наказание, идущее по кругу.

Гарри опускает голову, утыкается подбородком в грудь.