- Не, - Луи кривит рот и убирает телефон в карман. - Она оставит голосовое сообщение. А там уже посмотрим, стоит ли говорить с ней.

- Она твоя мама, Луи. Единственная, - медленно объясняет Гарри.

- Ты просто не знаешь ее, Гарри, - возражает он, голос пересекает границу и становится раздражительным. - Ты многого о ней не знаешь. И о том, как она меня растила.

И именно поэтому Луи игрался этим - рассказывал Гарри о своей жизни таким образом, позволял ему увидеть наглядные чертежи своего прошлого и вникнуть в них. Он хотел, чтобы Гарри знал его, хотел, чтобы он его понимал. Ему, конечно, рассказывать особо нечего - прошлое с настоящим не такие сложные и жесткие как у Гарри - но это основные кирпичики его жизни и характера, и он хочет, чтобы Гарри запомнил его историю.

И, возможно, зная историю Луи, он может довериться ему и рассказать собственную. Возможно.

Поэтому он и разочарован, и очарован ответом Гарри, когда тот выдыхает его вместе с дымом только что зажженной сигареты.

- Хорошо. Храни свои тайны. Ты слишком прекрасен и слишком молод, чтобы не иметь секретов.

Луи не может адекватно ответить, пульс ускоряется.

- Ну, с этим я спорить не могу, - он отчаянно желает, чтобы голос звучал насмешливо, а не скрипяще.

Весь оставшийся день Гарри ни разу на него не смотрит.

***

Поздний вечер пятницы. Очень холодно, немного снежно, ледяной белый двор университета утопает в тишине.

Зейн ушел в библиотеку. Найлу и Лиаму нужно что-то там сделать на встрече клуба по гребле - Луи не запомнил да и не пытался.

Поэтому Луи решил присоединиться к Гарри, прийти к нему, принести с собой кучу книг и пообещать:

- Сегодня мы точно будем делать домашнюю работу, сэр Стайлс.

Они сидят в гостиной, освещенной свечами, смотря на холодный дождь, Гарри возится со скрипкой на диване рядом с Луи. Они включили фильм “Уайльд” для фонового звука - Гарри утверждает, что этот фильм уместен всегда и везде - через широкие окна видны звезды и белый пух, спускающийся с небес вместе с дождем. Глаза Гарри бродят по живописному белому пейзажу, а глаза Луи - по Гарри, каким-то образом, рано или поздно, он всегда заканчивает тем, что смотрит на него, наблюдает за пальцами и руками, ведущими скользящий смычок вдоль струн с напрактикованной легкостью, его взгляд иногда перепархивает к фильму, наслаждаясь и скучая одновременно.

Вокруг них лежат нетронутые книги, зато открытые (Луи правда пытался), чайный сервиз Викторианской эпохи - единственное, чем они сегодня пользуются, с тех пор как началось ‘занятие’, а то есть - три часа назад.

Найл периодически пишет Луи: ‘пойдем со мной на вечеринку, мудила’ , но Луи игнорирует его, потому что наблюдать за Гарри забавно, наблюдать за Гарри - одно удовольствие, и их приглушенные разговоры и глупые неожиданные смешки стоят гораздо больше, чем могут предложить насыщенные университетские вечеринки.

Кожа Гарри гладкая, горит мягким светом янтаря из-за мерцания пламени свечей. Ловкие руки умело направляют смычок, ногти чистые, идеальной формы. ‘I CAN’T CHANGE’ отчетливо видно на бледной коже запястья. Чернильные слова громкие, и у Луи не получается отвести от них взгляд.

Гарри весь в фильме, тихий и заинтересованный.

Луи весь в запястье Гарри, напряженный, сгорающий.

В фильме о чем-то болтают, между их телами зияющее пространство, но оно заполняется словами, что кричат на руке Гарри, и плачущими звуками музыки. Они вводят его в транс, Луи кажется, что он накурился самой крепкой травкой, но на самом деле он уже почти месяц не брал в руки косяки. В падающем снеге, во вьющихся волосах Гарри, щекочущих его щеки, и колебающемся звуке скрипки чувствуется что-то сказочное, нереальное, образующее стелющийся туман, проникающий в организм. Гарри. Гарри без своих часов, часов, которые он всегда, всегда носит, чтобы скрыть эту татуировку, сокрыть ее, и—

И прежде чем он успевает осознать, что делает, Луи обхватывает теплыми пальцами прохладное запястье Гарри, большим пальцем нежно поглаживая слова.

Скрипка мгновенно останавливается.

- Зачем ты сделал ее, если постоянно скрываешь? - бормочет Луи, он сидит, подогнув ноги, внутренняя сторона бедер греется от тепла зажатой между ногами горячей чашки чая.

Гарри опускает глаза вниз, к точке контакта, его радужки темные, мутные. Он медленно кладет скрипку в сторону, протягивает руку ближе к Луи, чтобы дать ему лучше рассмотреть, Луи все еще потирает пальцем холодную татуированную плоть.

Короткое молчание. А потом:

- Я вырос в месте, где меня никто не замечал. У меня была семья, но… Я не уверен, существовали ли они на самом деле, - говорит Гарри, маскируя голос под непринужденность, но каждое слово натягивается струной голосовых связок. Его лицо невероятно гладкое и чистое, отсвечивающееся золотом от свечей и темноты. - Но когда они меня замечали - в частности и мой отец - они не… - Он останавливается, сглатывает и продолжает. - Наверное, они думали, что мой характер требует изменений. - Он поднимает взгляд к Луи, глаза усталые, улыбка сухая, но в уголках толика грусти, на губах - горечь.

- Почему они так думали? - буквально шепчет Луи, пальцами не отрываясь от его запястья, но сейчас прикосновение в своем роде защитное объятие, желание касаться, находиться рядом и защищать его в своей хватке.

- У меня было много секса с мальчиками, для начала, - начистоту говорит Гарри, глаза смотрят в одну точку, куда-то сквозь, наверное, пытаются добраться до сознания или потерялись в мыслях.

Луи кивает, изнутри кусая губу.

- Я был эксцентричным. И легкомысленным. И женственным. И, может, немного глупым и безрассудным, - он останавливается и вновь смотрит на Луи. Видно - он сдался и очень, очень устал. - Я не знаю, не уверен. Но они пытались ‘исправить’ меня.

- Тебя не нужно исправлять, - уверенно говорит Луи, сжимая хватку, в венах от кипучего негодования сворачивается кровь. Он всегда чувствует так много эмоций, когда дело касается Гарри. И только Гарри.

- Я не могу измениться, даже если они хотят этого, - отвечает Гарри, слабо, вяло, проскальзывая мимо букв, не позволяет эмоциям разлиться в слоги и гласные, вместо этого заставляя их звучать небрежно и равнодушно.

Нахуй небрежность и равнодушие, в горле Луи застревает ком, на лице возмущение, цепляющееся за Гарри как за последнюю ниточку.

- Никто не должен хотеть изменить тебя. Потому что настоящий ты—, - он проглатывает слово ‘идеальный’. Нет. Это не… нет. Ну же, Луи. Соберись. - Потому что настоящий ты замечательный. - Он поднимает запястье Гарри в воздух. - Ты должен гордиться этим, Гарри. Выставлять напоказ. Пихать это в лица людей, которых встречаешь. Блять, да даже если просто по улице мимо идут прохожие, похуй.

Гарри смеется.

Луи улыбается.

- Самое главное - тебе не нужно меняться. И я… - он умолкает, проводя пальцами по словам, позволяя подушечкам впитать чернила. - Я обожаю их. Мне кажется, они прекрасны. Даже если другие так не считают.

И вдруг в воздухе появляется удушающее давление, в ушах Луи звенит, потому что глаза Гарри скидывают с себя все занавесы поставленной беспечности и фокусируются на Луи. Взгляд был затуманенным и отдаленным, а теперь он чистый, открытый, как безоблачное небо в ебаном июле, Луи падает в небо. Похоже на то, когда смотришь в фокус камеры - изображение поначалу нечеткое и трясущееся, а потом вдруг ясное и яркое.

Подкашивает коленки ошеломлением.

Он смотрит на Луи, близко вглядывается чистым взглядом, на грани переизбытка, перегружения, а Луи так потерян во всем, что касается ‘прямого зрительного контакта с Гарри Стайлсом’, что он едва замечает практически фантомное чувство большого пальца Гарри, прижимающегося к ладони Луи, лежащей на татуировке, защищая и успокаивая.

Сначала подкосились коленки, а теперь ударили током. Вот на что похоже.

Гарри проходит подушечкой пальца по пальцам Луи, руки под неудобным углом, и вообще, наверняка, должна присутствовать какая-то неловкость, но…