- Почему ты остался здесь, в универе? Тебе же сделали кучу охренительных предложений, ты можешь работать, где угодно, - спрашивает Луи, откусывая хлеб.

Найл отрывает свой взгляд от экрана телевизора и смотрит на Луи.

- К чему ты клонишь?

- Почему ты остался здесь? - повторяет Луи, закатив глаза. - Почему ты не свалил отсюда делать деньги и карьеру? Для этого в университетах и учатся - чтобы потом делать то, что у тебя уже есть. У твоих ног весь мир. Почему ты не пользуешься шансами?

Найл улыбается, широко растягивая губы, откусывает сэндвич.

- Мне здесь нравится. Нравятся мои друзья, - он многозначительно смотрит на Луи, ухмыляясь и откусывая большие куски, потом продолжает говорить, слова невнятные из-за большого куска сэндвича, едва влезающего в его рот. Отвратительно, но один раз можно и потерпеть. - Здесь мой дом, - он жестикулирует рукой, обводя ей все пространство комнаты.

В его предложении и в тоне голоса что-то мелькает. Что-то между слов, сидящее в паузах, что-то, все объясняющее. Полушепот, тихий и уверенный, намекает или даже разъясняет, что он и Луи будут друзьями на всю жизнь, что они - одна из тех дружб, которая ни за что не сломается, особенная, та самая, про которую обычно говорят родители или дедушка с бабушкой (“В университете ты знакомишься со своими лучшими друзьями - я там встретила того-то и того-то, и мы дружим уже тридцать лет!”), и в этом есть что-то неожиданно связывающее, родное, заставляющее Луи чувствоваться себя невероятно тронутым. К его же огорчению.

Он ответно улыбается, чувствуя на своих губах крошки, и мягко ударяет Найла кулаком в плечо.

- Не распускай сопли, - а губы сами по себе растягиваются.

- Не надо бояться своих чувств, Томмо, - шутит Найл, кладя руку на его плечо. - Дай им выйти наружу.

Луи усмехается и позволяет Найлу прижать его к себе ближе, он пахнет ликером и почти выветрившимся парфюмом.

- Ну и еще здесь играет тот факт, что я люблю трудности, - продолжает Найл. - Разве я могу ухватиться за первую предложенную работу? Не, пускай за меня подерутся. А ставки поднимутся. Когда я отучусь здесь, я стану бесценным кусочком, уж поверь. Особенно, если начну делать домашку.

И Луи смеется.

Все прекрасно.

А еще есть Гарри.

Гарри Стайлс.

Гарольд Эдвард Стайлс.

Мальчик, приклеившийся к внутренностям Луи, нарисовавший себя несмываемой краской на стенках его мозга, забивший своим присутствием его поры, заполнивший пробелы его эмоционального фона.

С момента их возвращения в университет (и той роковой ночи после вечеринки, когда Луи не смог остановить словесный поток, и, каким-то образом, не отпугнул Гарри от себя) между ними установилась неосязаемая, но прочная связь — Луи всегда рядом, а Гарри просто не против. Они вдвоем почти все время проводят вместе — конечно же, вместе с другими парнями — но все же. Присутствие Гарри стало таким постоянным, таким ощутимым. Таким обыденным.

И в то же время ни черта не обыденным, потому что все, что касалось Гарри, было восхитительным и уникальным, и необычным, и значимым, но уж точно не обыденным.

Парни до сих пор устраивают совместные ланчи, и вылазки в город, и ленивые ночи, и штудирование конспектов и книг в библиотеке, и вечеринки. Они засыпают на полу Зейна, приходя домой в предрассветные часы утра, играют в видеоигры у Лиама, когда на самом деле должны заниматься, посещают премии и концерты, слишком много и смеются, и пьют, и едят, по-нежному оскорбляют и засыпают на плечах или коленях друг друга, потому что пьяному телу плевать, где спать, Армани перемешивается с Шанель, Гуччи перебивается ароматом блевотины и шампанского, в которое накрошены чипсы и другие остатки длинной ночи. Они делают это все вместе - и Найл ставит их выше всех остальных людей, несмотря на его хаотичную социальную жизнь - они чувствуют себя живыми и прекрасными, живя в лучах ночной жизни.

Но иногда, после всего, когда уставшие Лиам с Зейном идут спать, а Найл выскакивает за порог комнаты и убегает в закат, чтобы продолжить веселиться, остаются лишь Луи с Гарри.

Луи и Гарри разваливаются на диване Зейна, маленькими глотками попивают из бокалов напитки и чокаются, истощенным голосом говоря невнятные тосты, пока не догорят свечи и не стихнут их голоса.

Луи и Гарри сидят в тишине, когда у Гарри плохое настроение, а компания парней за весь день перегрузила его своим присутствием - Луи весь день видит напряженную линию плеч, намеренную дистанцию в его взгляде, чувствует, что Гарри слишком утомлен - и они сидят, не двигаясь, не разговаривая, Гарри смотрит в окно, а Луи рядом просто дышит.

Луи и Гарри смеются, прикрывая улыбки чашками чая, когда Лиаму нужно уложиться в сроки и написать статью в газету, и он бегает повсюду как безголовая курица, а Зейн наблюдает за ним, мурлыча успокаивающие слова.

Луи и Гарри с нежностью качают головами, когда Найл читает последние новости и отзывы о “Certain Things”, впиваясь глазами в телефон и особенно выделяя предложения, где упоминается ‘хорошая игра на барабанах’, или ‘энергичные биты’, или любой другой комплимент, который можно приписать его навыкам.

Луи и Гарри самые последние отвечают, когда остальные спрашивают, куда они сегодня пойдут веселиться, смотрят друг на друга как-то задумчиво, ментально говоря друг другу ‘но мы бы предпочли остаться здесь, устроившись поуютнее, и мило провести время’, а Зейн всегда, всегда замечает это и кротко улыбается, едва двигая губами.

Луи и Гарри сидят в комнате Гарри, куда Луи каждый день приходит заниматься после своих лекций, иногда действительно делая домашнюю, а иногда - нет, вместо этого отдавая предпочтение вопросам в духе хочу-знать-о-тебе-все, которые Луи любит задавать, когда Гарри расслабляется и толком не обращает внимания, о чем именно они разговаривают. “Где ты родился?” как бы невзначай спрашивает он, или “Что ты любишь?”, или “Почему у тебя там много восковых кошек?” Абсолютно обычные вопросы.

Иногда Гарри спохватывается, перестает отвечать, если ему кажется это слишком личным, косится взглядом на Луи, словно боясь чего-то нежданного.

- Почему тебе это так интересно? - говорит он, хмуря темные брови, опуская скрипку.

Луи улыбается, набок наклоняя голову.

- Я спрошу у тебя абсолютно все. Любой вопрос, пришедший в голову.

- Ради чего?

- Я просто хочу все знать, - легко отвечает он, и Гарри отворачивается, возвращаясь обратно к музыке, расположившись на краешке красивого деревянного стула, а Луи наблюдает за ним с бокалом шампанского в руках, утонув в бархатном кресле.

Потому что еще одну вещь, которую Луи понял, сблизившись с Гарри - это то, что он просто гениальный, особенно в музыке. Он влюблен в нее. Постоянно создает, постоянно практикуется, заполняет тишину комнаты невероятно красивыми звуками, а Луи всегда наблюдает за ним, загипнотизированный деянием, происходящим прямо перед его глазами, с легкостью теряется в атмосфере творения шедевра. Но когда Луи спрашивает его об этом, пытается прощупать почву под ногами - “Я смотрю, ты очень любишь музыку?” - в ответ ему ничего значимого.

- Не особо, - говорит Гарри и сразу же прекращает играть. Потому что он лучше вскроет себе вены, чем подвергнет сомнению серьезность, которую он вложил в слова, и лучше умрет бедным, чем признает, что находит в музыке невероятное вдохновение.

Луи начинает открывать для себя тот трагичный факт, что Гарри - ваза, до краев наполненная самыми красивыми и редкими сокровищами мира, но требующая, чтобы сосуд опустошили и оставили лишь голые белые каолиновые стенки. Неважно, насколько мир желает быть частью его жизни, хочет заполнить пустые острые углы. Он хочет ничего не чувствовать, хочет контролировать ощущения и восприятия, хочет быть непримечательным, равнодушным, нетронутым - поэтому изо всех сил цепляется за невыразительность и заурядность.

Наблюдение за малейшими деталями истощает Луи.

Порой Гарри закрывает глаза, отворачивается от Луи, после того как тот пробубнит вопрос о его отце или скажет что-то, что отдаленно напоминает о доме. Отворачивается, будто его разоблачили.