Наконец, одна из дверей поддалась моим паническим толчкам. Войдя туда, я сразу же понял по резкому неприятному запаху, что нахожусь в уборной. Вскоре я сообразил, что это был даже не мужской туалет: об этом говорило отсутствие писсуаров и наличие изящного ротангового диванчика, выкрашенного в белый цвет с выцветшими розовыми подушками. Кабинки были выкрашены желтой, облезшей от давности краской, а когда-то белые восьмиугольные плитки, которыми был выложен пол, были битыми во множестве мест, и каждая неправильной формы трещина в них была черной от многолетней грязи. Воздух был насыщен сырой влагой и благоухал мускусом сигаретных окурков и тошнотворно-сладким запахом духов.
В отчаянии я стал повсюду, где только можно, искать какое-нибудь место, где можно было спрятаться. Но ничего такого там не оказалось — ни вентиляционного отверстия, ни какого-нибудь технического подпола. Одинокое окошко находилось весьма высоко от пола и было явно слишком маленьким, чтобы я мог в него пролезть.
По виду оно было таким, будто его не открывали со времен Наполеона. Местечко это было плотно закупорено, как герметичная подводная лодка, что, вероятно, было связано с запахом.
Я прижался спиной к двери и услышал, как дребезжат дверные ручки и трясутся двери в коридоре — точно так же, как делал это я, войдя сюда. Я выглянул в коридор и увидел одного-единственного солдата, один за другим проверяющего офисы.
Эта нацистская сволочь вскоре обнаружит то же самое, что и я. Что открывается здесь только одна дверь. Та самая, за которой притаился я. До обнаружения у меня оставались считанные секунды. Биение моего собственного сердца и кровь, стучавшая у меня в висках, были похожи на удары молота, они казались мне такими громкими, что я был уверен, что их слышно даже моему преследователю.
Отставив в сторону свой Томпсон — даже один выстрел из пулемета поставит на уши все здание — я вытащил пистолет Welrod.32-го калибра с глушителем, который был у меня при себе большую часть всей южной кампании. Тогда мне не пришлось им часто пользоваться, я выстрелил из него лишь несколько раз. Он не отличался большой точностью стрельбы, но ведь туалет был крошечной каморкой. Это будет убийством с близкого расстояния. И слава Богу, так как стрелок из пистолета из меня ужасный, я не способен попасть в задницу слону, даже если бы держал его за хвост.
Мои пальцы обхватили рукоятку пистолета, сжимая ее изо всех сил. Длинная трубка, в которой прятался ствол, лежала у меня на ноге.
Дверь слегка приоткрылась. В уборную вошел немецкий солдат в гимнастерке до боли знакомого уныло-серого цвета.
Любопытный парадокс войны, на котором я пока подробно не останавливался, — это тонкая грань между обычным умышленным убийством и убийством на войне. То, как цивилизованный человек, религиозный и верующий, приученный ненавидеть убийство и разумом, и морально, обычный человек, которого наши законы, вера и нормы семейного воспитания учат, что решительно неправильно убивать другого человека, может вдруг резко, по щелчку какого-то переключателя в мозгу, внутренне согласиться и оправдать убийство своего врага, посчитав его не только необходимым, но и правильным. И часто прославляемым.
Я и до этого, разумеется, убивал представителей противника, во время наших действий на юге, в вагоне на железной дороге, и вообще-то там я убил людей даже больше, чем пришлось на мою долю на этом военном заводе примерно с час назад. Но все эти убитые мною жертвы находились на расстоянии от меня, я их воспринимал просто как цели в тире, которые падали; тот факт, что они были мною бесповоротно и окончательно ликвидированы, мною лишь отмечался, но я о нем не задумывался.
И после этого они сразу же исчезали и забывались, удаленные из действительности и рационального осознания, выразимся так. В ситуации, когда либо ты убиваешь, либо тебя, ты просто действуешь, и все прочие мысли и эмоции заглушаются ощущением чистой радости и облегчения, что сам ты остался жив.
Но самым значимым фактором этого традиционно-ортодоксального убийства является именно удаленность от цели.
А этот человек, вошедший в дверь, находился на таком близком от меня расстоянии, что я даже почувствовал лук и перец в его дыхании. Настолько близко, что я увидел конъюнктивит, от которого у него вспухло одно веко, отчего даже казалось, что он подмигивает мне. Настолько близко, что я увидел его загорелую кожу и необычно низко опускавшийся вдовий мысок, видный из-под краешка его пилотки. Он чем-то напоминал мне моего дядю Клайва.
Но вовсе не память о дяде заставила меня тормознуть (он надоедливый кретин), поэтому, мне кажется, дело именно в этом близком нахождении солдата от меня и, не могу подобрать других слов, в том факте, что это был именно живой человек, во плоти и крови, находившийся недалеко от меня — вот это и заставило меня воздержаться от импульсивного убийственного намерения.
Я развернул свой Велрод, схватив его вместо рукоятки за толстый ствол и ударил немца пистолетом по голове. Удар сбил набок его пилотку, и он, похоже, ничего не почувствовал, кроме как испугался от неожиданности. Но, в отличие от противников «Бульдога» Драммонда[40], он не упал к моим ногам, лишившись сознания.
Я ответил на отсутствие схожести его действий с поступками отрицательных героев бульварной литературы тем, что ударил его по голове еще несколько раз.
Однако и это все же не дало ожидаемого результата. И даже больше того — одна его рука метнулась к автомату Шмайссер, висевшему у него на плече. Другую же он выбросил вперед, схватив меня за пояс, чтобы не упасть, как я полагаю, поскольку мои новые жестокие удары, посыпавшиеся на него, возымели определенный эффект.
Он упал на одно колено и потянул меня за собой. Мы повалились на пол; Welrod вылетел у меня из рук и покатился по плитке с зубодробительным звуком стали о камень. Мы стали кататься по полу, схватившись друг за друга и борясь, я пытался как можно сильнее к нему прижиматься, чтобы он не смог выхватить Шмайсер, а он пытался от меня отстраниться. Фиалковый запах бриллиантина его средства для укрепления волос был настолько сильным, что я даже стал кашлять.
И вновь возвращаясь к временам моей военной подготовки. Кроме обучения пользоваться пистолетом, винтовкой и другим боевым оружием, я получил несколько уроков рукопашного боя, которому тренировал нас небольшого роста парень родом из Уэллса, сержант Чарли Холл, который усердно пытался обучить нас, студентиков, как нужно драться. У него было множество техник, от подленьких приемов кулачного боя до заходов, бросков и контрударов восточного бокса. Им нас учили по большей части в ритуалистическом духе — позициям и выпадам, больше похожим на балет, чем на драку.
Но этот солдат, с которым я боролся в женском туалете, ни в коей мере не мог и никогда в жизни не посещал уроков хореографии Чарли. Он стал пытаться выдавить мне глаза, кусался, царапался и пинался. Я отвечал тем же, бешено сражаясь, как берсерк. Это была битва варваров, и мы оба были под стать своим озверелым предшественникам. Стараясь не отпускать его от себя, я был вынужден терпеть жестокие удары по спине. Он также ударил меня коленом в пах. Я убрал руки с его туловища и схватил его за горло, сунув большие пальцы ему в гортань, пока не почувствовал, что у него ломается хрящ, как куриная косточка. После этого его дыхание стало свистящим. Но он продолжал меня бить с еще большей силой. Однако я держался, и весьма твердо, могу признаться с гордостью.
Я пинал его ногами, царапался, кусался, сражаясь за свою жизнь, как дикий зверь. Наконец, мне удалось ударить коленом ему в грудь — или же это он ударил меня коленом, я точно не помню, так как был полностью захвачен бешеным неистовством этой рукопашной схватки, — но так или иначе, кто-то из нас оттолкнулся ногой, и мы оказались отброшенными друг от друга. Он поднялся и стал судорожно пытаться схватить свой автомат, который до этого момента был закинут у него за спину. Я же пополз к своему пистолету.
