Район Фридрихштадт кишел тысячами проституток, их было так много, что шлюхи делились на категории, обслуживавшие все возможные виды разврата. В то время это казалось колоритным и до некоторой степени красочным, из-за уличных шлюх, которых, исходя из специализации, называли по-разному: ходячими скелетами, кузнечиками, ботфортами, выдрами, полушелком, надгробными плитами, Госпожами и просто Nutte — шалавами.

Сутенеры, жиголо и симпатичные мальчики рыскали по туристическим гостиницам и пансионатам в центре города, с накрашенными румянами лицами, губами в помаде и подведенными тушью глазами, словно малыши, набросившиеся на косметичку матери.

Этот город греха очаровывал и, приятно дразня, возбуждал Люсиль. Дети торговали на улицах порнографическими открытками, как газетами. Мутные кабаре были прибежищем наркоты и танцев ню — для клиентуры! Существовали арены для обнаженных боксеров и борцов, приватные пыточные кабинеты и порнографические фильмы, изображающие учителей гимназий и нянь, унижающих своих голых подопечных различными предметами и способами.

Берлин превратился в бесконечную, почти истерическую вакханалию, в которой немцы пытались забыть чудовищные ужасы недавно проигранной войны и ежедневную трагедию массовой безработицы и беспрецедентной инфляции. Экономический кошмар, когда за целую тачку марок можно было купить лишь буханку мучнистого хлеба.

И Люсиль тоже это вкусила, вступив ногой в неглубокий край этой грязной лужи. И ее затянуло в соблазнительный водоворот разложения и безрассудных острых ощущений.

Один порочный уик-энд она провела с авантюристкой-извращенкой, стареющей дамой легкого поведения, шлявшейся по тусовкам с испуганной обезьяной-пауком, вцепившейся ей в шею. Обезьянка была одета, а вот на этой даме была лишь норковая шуба длиной до бедер и брошь, наполненная кокаином.

Люсиль выпила какую-то странную смесь из белых роз, смоченных в зелье из хлороформа и эфира, а затем съела замороженные лепестки. На следующее утро она проснулась среди полудюжины других обнаженных тел. Она не помнила, чтобы посещала когда-либо эту квартиру во время своего путешествия. Тело ее было покрыто синяками, пятнами от губной помады и сигаретным ожогом. Она ничего не помнила о том, что произошло той ночью.

На следующий день она бежала из этого города и начала скитаться по миру в поисках жизненного опыта и самой себя.

Вернувшись, она нашла Германию совсем другой. Сначала заново вычищенный Берлин впечатлил Люсиль. Нацисты привнесли в жизнь города определенный порядок и процветание, а отсюда и взаимную вежливость и учтивость, чего она раньше не наблюдала. Но за этой внешней пеленой сонливого спокойствия она обнаружила новую поднимающуюся истерию.

Она стала свидетелем инцидента, когда одну женщину вышвырнули из трамвая, она была с бритой налысо головой, избитым, в синяках лицом, искаженным от страха.

Это несчастное одинокое существо лежало на улице, и обычные прохожие, проходившие мимо, пинали ее ногами. Люсиль бросилась к этой женщине и помогла ей встать. Тут она и увидела объявление, висевшее у бедной женщины на шее: «Якшается с евреем». Люсиль вдруг поняла, что то, о чем раньше шептались, теперь стало криком.

Злобный антисемитизм отчетливо проявлялся в кино и на радио; а газеты еще пуще разжигали страсти. Проводились сожжения книг и демонстрации, на которых ораторы извергали ненависть и ядовитую злобу. По улицам разгуливали фашисты в коричневых рубашках, избивая евреев, а законная полиция лишь наблюдала за этим, ничего не делая. Юмористы и комики из кабаре были брошены за решетку за то, что рассказывали безобидные шутки о Гитлере, его дружках и окружении.

Американский джаз и современное искусство фашисты заклеймили дегенеративными.

И маленький ефрейтор с усами Чарли Чаплина со своими речами, воинственно разглагольствующий, подстрекающий и возбуждающий в населении националистический угар, воспевал очистительную силу и великолепие войны.

И этот знаменитый «Berliner luft» («воздух Берлина»), представление о том, что сам берлинский воздух бодрит его жителей, будоражит их и наполняет их жизнью, эта пьянящая его атмосфера превратилась в отравленный, ядовитый воздух.

Переломный момент, когда смутная тревога переросла в страх, наступил одной холодной ноябрьской ночью. Коричневорубашечники и сочувствующие им быдловатые гопники напали той ночью почти на все еврейские магазины, дома и синагоги в Берлине и, как она узнала позже, по всей Германии. Они подожгли еврейские здания, за исключением тех случаев, когда огонь мог угрожать соседнему «арийскому» строению, которых не трогали. В таких случаях, вместо поджога еврейского здания, его ломали кувалдами и топорами.

Повсюду били витрины — до тех пор, пока улицы не были усыпаны битым стеклом, отчего этот погром получил название «Хрустальная ночь».

Люсиль бродила по холодному городу, наблюдая за безжалостным уничтожением еврейской собственности. В ту ночь полиция и пожарные бездействовали, просто наблюдая за актами насилия. Модно одетые женщины в восторге хлопали в ладоши, глядя на то, как подвергаются разгрому еврейские больницы, а их пациентов сбрасывали с кроватей, пиная их ногами и избивая.

Матери поднимали над головами толп людей своих младенцев, чтобы тем было видно, как рушатся синагоги, и подначивали детей постарше швырять эти же самые камни и кирпичи в окна домов евреев.

Увидев это, Люсиль пришла в отчаяние. Что произошло с этим народом?

В ту ночь было арестовано и отправлено в Дахау, Бухенвальд и Заксенхаузен тридцать тысяч евреев. Было сожжено около тысячи синагог, разрушено семь тысяч еврейских магазинов и предприятий. Никто не знал точно, сколько именно евреев было забито до смерти. И после всего произошедшего, в довершение ко всем этим несправедливым издевательствам, словно и этого коричневым было мало, евреи были оштрафованы на миллиард долларов — «для возмещения ущерба». Магазины и дома евреев были конфискованы в оплату этих расходов.

Она поспешила отправиться домой, предупредить отца.

Люсиль никогда никому не рассказывала подробности своих путешествий по миру, и она сама не понимала, почему так разоткровенничалась, раскрыв душу этому странному лицу. И это не был простой молонолог с изложением фактов ее прошлого. Князь прерывал ее рассказ, задавая вопросы, высказывая свое мнение. Это был разговор, в котором он поделился с ней лишь очень малой частью своей жизни, своими подвигами, приключениями и тем, за что ему было стыдно.

Дискуссия временами накалялась, и никто из них не обижался на то, что собеседник придерживается иной точки зрения. Иногда дебаты превращались в спор ради спора, в словесную перепалку, в которую они оба вступали одинаково охотно, словом за слово, за аргументом контраргумент, налетая друг на друга словесно, как два фехтовальщика: выпад и отбив, парирование и пикировка, ни в чем не уступая противнику и не сдаваясь.

Они даже повздорили по поводу фильма, который только что посмотрели.

«Мне понравился фильм, не сомневайтесь в этом», сказала Люсиль. «Но это еще один пример мужских фантазий о женщине, находящейся во власти доминирующего самца».

«А вы не подумали, что это равным образом может быть и женской фантазией — быть захваченной сильным самцом?»

«Могу согласиться с таким обобщенным образом, но только потому, что думать таким образом женщинам внушил, промыв мозги, мужской правящий класс», возразила она. «И все равно здесь женщина рассматривается как объект».

«Объект красоты и желания, извечная тема поэзии, литературы», возразил Дракула. «Почему же не могут присутствовать эти древние мотивы и в этой истории, выполненной в новых, современных формах искусства?»

«И все равно она является лишь объектом. Не равной ему», сказала она. «Еще одна жертва еще одной индустрии, где доминируют мужчины, в мире, где доминируют мужчины».

Люсиль была удивлена собственной горячностью, не понимая, почему она вообще с такой страстностью относится к этому вопросу. Во время своих путешествий по миру она видела повсюду примеры закабаления и тяжелого, каторжного труда, которым подвергалась большая часть представительниц ее пола, но она никогда не чувствовала, что являлась одной из них, разделяя вместе с ними их борьбу. Она четко отдавала себе отчет в том, что всегда была какой-то особенной, другой.