И герр Вольф просмотрел эти поразительные кадры еще пять раз. На этот раз веселые выходки этих несчастных офицеров казались мрачными, вселяя в душу Герра Вольфа ужас.

После последнего показа герр Вольф обратился к HH и RH.

Вопросы были простыми и четкими. К чести RH, ответы были такими же.

— Кто это видел?

— Здесь только мы втроем и киномеханик.

— А в Румынии?

— Офицер, командовавший подразделением СС, и киномеханик, который будет молчать.

— Может это быть подделкой?

— Возможно, но это очень сложно сделать. Когда отрывается рука… разрывается горло… Я даже не знаю, как это можно сделать. Я мог бы проконсультироваться с кем-то из наших профессионалов кино.

— И тут тогда другой вопрос возникает: с какой целью фабриковать такое? Зачем? Я не могу придумать ни единого заслуживающего внимания ответа. (Это было замечание RH).

— Забудьте о профессионалах, — приказал герр Вольф. — Нужно, чтобы об этом знало как можно меньше людей. Кто прислал пленку?

— Майор Вальтрауд Рейкель из Румынии. Офицер СС, которому вполне можно доверять. Не из тех, кто любит розыгрыши.

— Мы с ним вместе были в олимпийской команде по фехтованию, — поручился RH.

— Из Румынии, говорите?

— Да, если точнее — из Трансильвании.

Трансильвания. Герр Вольф задумался над этим, после чего отдал распоряжение:

— Отправить киномеханика на русский фронт. Обычным пехотинцем. Сегодня же вечером. Пусть болтает там что угодно, все равно простому рядовому никто не поверит.

Что же касается… этого персонажа на пленке… найти и схватить его. Живым или мертвым. Или же неживым и немертвым. (Герр Вольф усмехнулся собственной игре слов). В каком бы он ни был состоянии, задержать его и сохранить в таком состоянии для нас.

По возвращении из кинотеатра Люсиль с вампиром проговорили всю ночь. Она рассказала ему о своей поездке с отцом на парижскую Выставку современного ар-деко в 1925 году. Ей было пятнадцать лет, и она была очень впечатлительным и увлекающимся подростком. Увиденный первым ночью фонтан Лалика[37], освещенный изнутри неоновым светом, установил для нее романтический идеал, образец, которому соответствовало затем каждое событие, все то, что она там увидела.

Они посетили галерею Пьера [Лёба] и посмотрели первую групповую выставку сюрреалистов, работы Пауля Клее, Ганса (Жана) Арпа, Мана Рэя, Миро. По ее настоянию они неоднократно туда возвращались, и Люсиль решила стать художницей. Она еще точно не знала, что именно станет средством ее художественного выражения — фотография, скульптура или живопись — но она твердо решила, что именно жизнь художника станет ее судьбой.

Затем они зашли в магазин Коко Шанель, и в течение двух дней она думала, что именно высокая мода может стать ее призванием и будущей профессией Она вспомнила также о том, как впервые увидела рекламу спектакля «Негритянское ревю» с Жозефиной Бейкер. Плакаты ее висели повсюду, на каждом фонарном столбе, пустой стене и над каждым писсуаром. И ей захотелось быть такой же, как она, нет, ей захотелось стать именно этой стриптизершей с напомаженной прической и прилизанным на лоб локоном. Ее отец отказался разрешить ей посетить это считавшееся крайне сомнительным стрип-шоу, но это лишь усилило искушение.

Тем не менее, она по меньшей мере целый год после этого подражала ей, нося такую же прическу. До тех пор, пока у нее не наступил период Греты Гарбо.

После того, как они вернулись домой, она стала фанатичной поклонницей всего французского. Не обязательно страны как таковой. Она была одержима тем, что происходило в Париже. Это был золотой век литературы и искусства в Городе света [т. е. в Париже], и от этого она еще сильнее чувствовала себя так, будто она тут погрязла в трясине глухой деревни. Она отравляла жизнь отцу, постоянно грубя ему и попрекая тем, что у нее такая убогая, безотрадная, изолированная от большого мира жизнь.

Она заставила его подписаться на все парижские журналы: «The Transatlantic Review», «Gargoyle», «Tambour», «Transition», «Vogue», на парижское издание «The Chicago Tribune». Она следила за жизнью и произведениями Хемингуэя, Дос Пассоса, Эзры Паунда, Фицджеральдов, Джойса, Пикассо и Шагала, которые, к радости Люсиль-подростка, рисовали обнаженную натуру. Она знала, чем занимается и какие планы у Дягилева с его «Русскими балетами», приставала к отцу насчет последней пластинки Стравинского, следила за экзистенциалистами столь же рьяно, как ее подруги следили за свиданиями своих сверстников. Гертруда Стайн назвала свое двухместное авто «Годива», и Люсиль, узнав об этом, и своему велосипеду дала такое же название.

Пару месяцев она была коммунисткой, социалисткой — чуть меньше, а анархисткой — целую зиму.

Отец покупал ей шелковые чулки, духи Амбре и Флер де Пеше, о которых она где-то вычитала. Она заказала крем из измельченного миндаля и начала курить зловонные сигареты в длинном мундштуке из слоновой кости. Она ощущала теперь себя иностранкой, почти совсем такой же, как любая американка.

Сразу же после окончания частного женского пансиона она поругалась с отцом и, собрав чемодан, укатила в Париж. Но прошло уже пять лет с той первой любви, и творческий огонь, зажегший так много талантов, потускнел, превратившись в грязноватые угольки. Вино, абсент и кокаин слишком многих принесли в жертву.

Она сидела с сутенерами и уличными девками в клубе «Le Rendevous des Mariniers» на набережной Ке д’Анжу, и то, что она здесь увидела, лишь расстроило ее и опечалило, и никакой романтики она уже больше найти тут не смогла.

По ночам она ходила танцевать в джаз-клубы. Она познакомилась там с Хемингуэем, буйным пьяницей с легко уязвимым эго. Ее кумир Зельда [Фицджеральд, художница, жена Фрэнсиса Скотта Фицджеральда] лежала в психушке. Она купила годовой абонемент в [книжный магазин] «Шекспир и компания» и как-то раз заметила там Сильвию Бич, приносящую чай Сэму Беккету и Жан-Полю Сартру. Прокравшись мимо полок с книгами, она смогли подслушать, о чем они говорили. Никаких великих мыслей она у них не услышала, они лишь жаловались на дождь. Люсиль была настолько этим смущена, что постеснялась объявить о своих недавних писательских амбициях.

Она тусовалась в колонии сексменьшинств и оказалась в объятиях одного вечного бессребренника и собутыльника Генри Миллера и Анаис Нин.

Через некоторое время она пришла к выводу, что парад закончился, и на улицах остались лишь одни вышедшие в тираж бывшие знаменитости и неудачники. Золотой век превратился в медный, и причем в потускневшую медь. Она услышала однажды, как какой-то молодой, но бородатый пианист сказал, что потерянное поколение стало поколением «фишу» — пропащим, конченным поколением. Она с грустью осознала, что Париж стал не столько островком художников, сколько сборищем туристов и позеров.

Как-то раз, прихлебывая луковый суп в «Le Chien Qui Fume» [ресторан «Курящая собака»] в Ле-Але, она подслушала разговор репортеров, описывавших дикие выходки партии нацистов в Мюнхене. Она решила отказаться от уже гниющих плодов Парижа и попробовать Берлин.

Задержавшись на некоторое время в Берлине, после короткой паузы гулянок и разврата она направилась на Запад, в Англию, а затем в Соединенные Штаты, читая по дороге Эдварда Каммингса на островах и Джона Стейнбека в Америках. На Востоке она читала Фэй Мина и Кавабату.

Но даже там звон меча о щит стал слышен все громче. Помрачневшая, истощенная умом и душой, она решила вернуться домой и предупредить отца. Но перед этим она остановилась в Берлине, чтобы найти подтверждение слухам о войне. За те несколько лет, что она путешествовала по миру, город резко изменился. Когда она впервые там побывала, он был известен как «Порочный Берлин», город, полный решимости нарушить все общественные нормы, условности и традиции. Предельно вызывающее поведение являлось правилом и смыслом существования.