С самого ее детства эта чуть восточная музыка напоминала ей о доме и тихом пении матери у ее кроватки. Воспоминания эти были неясными, лицо мамы расплывчатым, словно выцветшая фотография, но они сохранялись и возвращались, и это придавало ей утешение в тяжелые времена.

Позже она слышала эти мелодии от уличных певцов у берегов Сены в Париже, на испанских пляжах в сумерках, как-то раз в Новом Орлеане (Луизиана), и всякий раз эта музыка утешала и успокаивала ее.

Она встала и отправилась бродить по пещерам. Музыка у нее за спиной стала постепенно затихать, отдаваясь в ее закоулках летящим вслед пугающим эхом, очень похожим на тот, который она слышала во сне, когда чувствовала себя одинокой или испуганной. Она забрела в какое-то помещение, похожее на небольшую прихожую, где какая-то женщина, сгорбившаяся над ступкой и пестиком, что-то перетирала, бормоча себе под нос какой-то монотонный напев. Люсиль стало любопытно, и она присела рядом с ней на корточки.

«Что это вы делаете?», спросила Люсиль. «Готовите какое-то зелье?»

Женщина и носом не повела, продолжая мычать себе под нос, пока не закончила, а затем подняла голову и внимательно посмотрела на Люсиль. Она была уже не молода, с загорелой, обветренной кожей и со сломанным носом, склонившимся набок, к одной щеке. Но на лице ее выделялись необычные глаза: один из них был пронзительно голубым, а другой — темно-коричневым. Люсиль видела такое необычное явление лишь однажды, у собачки китайской породы.

И в этот момент эти очи сверлили взглядом ее собственные глаза, вглядываясь куда-то глубоко внутрь Люси. Люсиль показалось, что эта женщина вглядывается прямо в ее душу, в глубину ее сути.

«Ты сестра». Женщина взяла в свои руки ладони Люсиль. «По колдовству. Я Веста».

«Я Люсиль». Она была застигнута этим врасплох. «Ой, я лишь балуюсь».

«Балуюсь? Что это за баловство такое?»

«Так, просто играюсь». Люсиль пожала плечами и пренебрежительно улыбнулась.

«Это не “игрушки”», усмехнулась Веста, обнажив гнилые зубы. «Духи могут быть суровыми властителями».

Она выпустила руки Люсиль из своих ладоней и вместо этого положила одну из своих ладоней ей на сердце.

«В тебе есть сила», сказала ведьма, ибо именно ее Люсиль теперь узнала в этой цыганке. «Сила, которая не задействована. Ах!»

Женщина ахнула и быстро отошла от Люсиль, как будто ее что-то оттолкнуло.

«В чем дело?», спросила Люсиль.

Женщина схватила ступку с пестиком и попыталась уйти, бормоча что-то себе под нос. Люсиль догнала ее, схватила за плечо и развернула к себе так, что они снова оказались лицом к лицу.

«Что вы там увидели?», потребовала она ответа.

«В моей профессии — а это призвание — очень скоро учишься доставлять только добрые вести», ответила она. «Если же то, что ты видишь, приносит плохие вести, лучше промолчать. Или солгать. Такие, как мы, не могут лгать друг другу, поэтому я ничего не скажу. Я не открою тебе тень, которая нависла над тобой».

«Какую тень?», спросила Люсиль.

Цыганка ничего не ответила, а вместо этого отложила ступку и пестик в сторону и стала рыться в глубоких карманах своего залатанного пальто, вытащив оттуда пригоршню странных предметов. Она стала перебирать их, запихивая некоторые из них обратно себе в карман, пока не остался последний из них: маленький кожаный мешочек, связанный простой нитью, такой длинной, что она могла служить ожерельем. Пожилой женщине пришлось напрячься и подняться на цыпочках, чтобы перебросить эту веревочку через голову Люсиль.

«На случай, если потеряешь свою любовь», прошептала женщина на ухо Люсиль, звуком, похожим на раздавленные сухие листья.

И она ушла. Люсиль не бросилась за ней вслед. Она осталась одна, размышляя над пляской теней, отбрасываемых мерцающим факелом. Она была окружена светом четырех или пяти факелов, но вокруг нее было и столько же теней. Ее теней, похожих на сборище шекспировских ведьм, шабаш Люсиль.

Она покинула это помещение и вновь стала блуждать в бесчисленных коридорах пещеры, но, наконец, нашла своего отца и Харкера. Они сидели вместе с цыганским вождем. Она тоже подсела к ним.

«Ах, вот и ты», сказал ее отец. «Теперь мы можем приступить к делу».

Он повернулся к цыгану и изложил цель их похода — сформировать группу для спасения узников замка Бран.

«Никто, кроме вас, нам не поможет», добавила Люсиль свою собственную просьбу.

«Мы, рома, это хорошо понимаем», сказал он. «Время от времени каждая страна относится к нам как к париям. Мы разделяем эту участь вместе с евреями».

Он налил ей в чашку глинтвейна (по-румынски “vin fiert”). Она жадно его выпила, и по телу ее заструилось тепло.

«Они держат в заложниках наших товарищей», сказал Харкер. «А также Князя».

«Ах, Князя». Успенский кивнул. «В этих землях он всегда был нашим заступником. И он спас дорогую моему сердцу дочь и многих наших людей. Я перед ним в долгу».

Он взглянул через огонь туда, где музыкантов окружили цыганки. На этих женщинах были яркие платья, алые юбки с желтыми узорами, ярко-оранжевые и зеленые кофты, платки, шали и косынки, и все яркие, радужных цветов, как какая-нибудь бабочка. Люсиль позавидовала этой зрелищной демонстрации, но она знала, что если бы она надела вещи таких ярких расцветок, она выглядела бы безвкусно, слишком кричаще и аляповато. А эти женщины носили такую одежду с самоуверенным апломбом, что делало их яркими, живыми и жизнерадостными.

Она повернулась к их вожаку: «Значит, вы нам поможете?», спросила она.

Отец остановил ее.

«Не позволяйте моей полной решимости и слишком торопливой дочери на вас давить», сказал он. «Предложение это рискованное. Можно потерять, и наверняка будут потеряны жизни людей».

Успенский по-волчьи оскалился:

«Тяжела жизнь моего народа, но он крепок и живуч, сражаясь до конца».

ДАТА: 18 ИЮНЯ 1941 ГОДА.

КОМУ: ОБЕРГРУППЕНФЮРЕРУ СС РЕЙНХАРДУ ГЕЙДРИХУ, РСХА.

ОТ: МАЙОРА СС ВАЛЬТРАУДА РЕЙКЕЛЯ.

КОПИЯ: ГЕНРИХУ ГИММЛЕРУ, РЕЙХСФЮРЕРУ СС.

Последняя информация относительно нашего весьма специфического постояльца:

Вчера вечером произошел инцидент. Описанное ниже собрано мною по показаниям присутствовавших при этом.

Перед камерой существа на посту стоят два охранника, в задачу которых входит следить за продолжа. oимся ослаблением стальных решеток и дверью, подвергшейся интенсивному штурму. В вечернем карауле стояли рядовой Густав фон Вангенхайм и ефрейтор Иоганн Готтовт.

Заступая на караул, фон Вангенхайм, подойдя к двери, проверил все прутья и осмотрел сварные швы на предмет наличия повреждений, а также дверные петли (которые извлекаются из стен и рамы). При этом ефрейтор Готтовт стоял метрах в двух от него, с оружием наготове. По завершении осмотра Вангенхайм поднял глаза и столкнулся лицом к лицу с заключенным.

Фон Вангенхайм застыл на месте, словно завороженный. Ефрейтор спросил, в чем дело.

Вангенхайм ответил, что все в порядке. Позже, когда мысли его прояснились, он дал понять, что именно заключенный сказал ему, как ответить на этот вопрос, заставил его это сделать, как будто загипнотизировав.

Теперь, по прошествии некоторого времени, я думаю, что это вполне разумное предположение.

Когда фон Вангенхайм, как завороженный, смотрел, уставившись, внутрь камеры после осмотра решетки, со стороны заключенного к нему поплыл какой-то туман и завис перед его лицом. Он лишь с легким любопытством поглядел на это удивительное явление, сказав Готтовту, что «все в порядке, не о чем беспокоиться».

(И вновь, как и в том случае, Вангенхайм позже разъяснил, что он только повторил, как попугай, то, что приказал ему сказать заключенный).

Затем этот туман принял форму руки и обвил своими туманными пальцами шею Вангенхайма. Стоя с этой угрожающей рукой-призраком, сжимавшей ему горло, фон Вангенхайм услышал следующие приказания заключенного — так, словно они были воплощением человеческой логики.