Последующие недели принесли очень мало новостей о ходе войны. Если не считать серой накидки и капюшона, ничто не связывало меня с жизнью общины. Накидка, по крайней мере, будет до поры скрывать мою беременность, а капюшон избавлять от ненужных собеседников. Раз в неделю я ходила в церковь к причастию. Я не читала священную книгу и не размышляла о прочитанном. Я молилась.

Даже находясь среди других женщин, принадлежащих Семьям, например, во время трапезы, я оставалась одинокой — нас всегда разделяла дистанция. Я не могла никому доверять, ни с кем я не могла говорить, поделиться своими страхами, рассказать о сыне, которого я ждала. Вокруг не было никого, кто помог бы мне разобраться в своих чувствах, выйти из состояния неуверенности и неопределенности.

Быть может, Карну стало безразлично, смогу ли я дать ему наследника? И все из-за долгого ожидания по моей вине? Нет, не может быть. Дом Халарека значит для него слишком много. Винит ли он все еще меня в смерти Джемми? Все еще ненавидит меня? Все еще любит? Круг за кругом — и нет выхода из этой карусели вопросов и сомнений, начало и конец которой в депрессии и отчаянии.

На случай, если что-то помешало моему письму дойти по адресу, я заставила себя попробовать вновь. И опять, и опять. В ответ — ни слова. Захваченная этим водоворотом вопросов, сомнений и отчаяния, я еще больше ограничила свое общение с другими женщинами. Я не снимала капюшона даже во время еды. Я часами бродила по крепостным стенам, вглядываясь в иссушенные равнины, отделявшие меня от дома. Над этими равнинами пронеслось лето и, заглянув в маленький садик обители, отправилось дальше к северу. Солдаты Харлана в зеленой форме установили «защитную» зону вокруг крепостных стен. Я гадала, то ли у них было на это разрешение Совета, то ли Ричарда больше не интересовало мнение этого органа.

Порой я слышала, как в трапезной обсуждался ход войны. Владения Друмы были полностью в руках Ричарда (в действительности, в руках Одоннела, но это, в конце концов, одно и то же). Дом Харлана теснил Дом Халарека километр за километром, гектар за гектаром. В многочисленных наступлениях и контрнаступлениях Онтар неоднократно попадал в осаду. Но я знала, что все это никак не могло повлиять на почту. Вся почта переправлялась Гильдией, а Гильдию не беспокоил никто.

Я все больше убеждалась в том, что Карн просто не хочет общаться со мной, и эта уверенность породила во мне глубокую горечь. Я ведь так была уверена, что он любит меня, и что наша любовь может справиться с любыми бедами. Я была одинока, покинута. Единственным свидетельством того, что я была любима, остался мой ребенок.

Когда листья нашего садика начали желтеть, я, тщательно подбирая слова, составила послание Первому Коммерсанту Тремо. Потом по-фрувански, медленно и внятно для чужеземца, прочла его перед рекордером.

— Я не могу связаться со своим лордом. Не знаю, действительно ли таково его желание. Следует ли мне обратиться за помощью извне? Несомненно, ваши связи и связи моего отца могли бы спасти его. Если вы сочтете это стоящей идеей, не поможете ли вы мне.

Я щелкнула выключателем и задумалась. Мне необходимо было знать.

— Я хочу знать правду, Сэм, какова бы она ни была. Если Карн должен погибнуть, или погибнуть только для меня… — Я не могла продолжать в том же духе. Добавив в конце: — Передайте ему, что я люблю его, — я перемотала запись, запечатала пакет, надписала адрес и бросила в почтовый контейнер.

Неделю спустя одна из младших дьяконесс постучала в мою дверь и просунула голову в дверь.

— Простите, что беспокою вас, но аббатиса Альба хочет с вами поговорить.

Альба встретила меня у двери своего кабинета.

— Здесь был человек Гильдии и хотел повидать вас. — Должно быть, она заметила, какой радостью для меня оказалась эта новость — это значило, что наконец-то мой крик достиг чьих-то ушей. Аббатиса нахмурилась и строго продолжала: — Я, конечно же, не могла ему позволить говорить с вами и отослала его.

Я в ярости повернулась, чтобы уйти, но аббатиса остановила меня, положив руку мне на плечо.

— Он сказал, что дело неотложное и касается моего племянника, поэтому я разрешила ему оставить вот это, — она вложила мне в руку кассету с лентой. — Я надеюсь, что это добрые вести.

Мягкость последних слов аббатисы удивила меня, да, кажется, и ее тоже. Она резко повернулась и исчезла в своем кабинете, плотно притворив дверь за собой.

Лента содержала очень мало новостей. Сэму не позволили проникнуть в Онтар, откуда не доходили даже слухи.

«Ларга, я сделал все, что мог. Я переслал ваше письмо в поместье с Вейсманом. Его блокировали в городе во время последней осады, и ему пришлось укрыться в помещении Гильдии. Он поклялся любовью к своему лорду, что проберется в Онтар. Когда Харлана на несколько часов отбросили, он направился туда».

Пришел рождественский пост с дождями и морозом. С каждым днем усиливалось во мне чувство горечи, а мысли становились все более и более злыми. Меня снова предали. Он использовал меня. Мужчины, которых я встречала в своей жизни, говорили себе, — пусть она думает, что я люблю ее, — и принимались убеждать меня в этом. И я верила им. Ланс теперь богат, как он и мечтал об этом всегда. У Карна будет сын, которого он хотел. Теперь меня уже дважды одурачили. Хуже, чем дважды, потому что Карн никогда не притворялся, что верит в любовь между мужчиной и женщиной. А если вспомнить; то он несколько раз говорил о такой любви, как о чем-то скверном. Каждый раз цепочка горьких мыслей кончалась одним и тем же — почему же я не могу перестать его любить? Я разлюбила Ланса — почему я продолжаю себя мучить?

Мои дни сменяли друг друга так же однообразно, как дождевые капли на стекле. Я не покидала своей комнаты, кроме как для трапезы или для долгих одиноких прогулок по крепостной стене. Погода мне была безразлична, эти прогулки приносили облегчение. Женщины из Семей начинали скучать и искали новых собеседников, но я не хотела их видеть. Они напоминали мне о жизни, которую я должна была забыть. Но с каждым днем росла во мне частичка, оставшаяся от той жизни, и вместе с ней все глубже становился конфликт между жившей в моем сердце неколебимой верой в то, что Карн любит меня, и уязвленной гордостью, не устававшей мне повторять, что я предана и покинута. Каждый день из разговоров в трапезной я узнавала о постоянном ослаблении позиций Халарека и о невероятном ожесточении нового крестьянского восстания. Война разрушала все Дома.

Прошло Рождество, лишенное праздничного веселья, разве что на службе в Сочельник зажгли побольше свечей. Даже на святой день мой лорд не прислал ни слова. Через два дня после Рождества я сидела у своего окна и слушала, как завывает снаружи ледяной ветер. Кто-то постучал в дверь. Я не отозвалась, решив, что кто бы там ни был, пусть уходит. Стук повторился. Потом дверь еле слышно отворилась. Я раздраженно повернулась, но резкие слова не успели слететь с языка. Бледная и тяжело опирающаяся на Донну, в дверном проеме стояла Кит.

— Мир, Жанна, — ее голос был тоненькой ниточкой звуков.

— У меня нет мира, — я отвернулась к окну. Неужели после месяцев молчания Кит надеялась на восторженный прием?

— Миледи…

— Тихо, Донна! Помоги мне сесть.

По шороху я догадалась, что они прошли по комнате, и Кит опустилась в кресло у стола. Было слышно, как она тяжело дышит, потом прозвучал ее хриплый голос:

— Я пришла к вам, Жанна, со словом от вашего лорда.

Мои пальцы вцепились в подоконник. Слова душили меня.

— Он слишком долго собирался. Мне больше не интересно, что он хочет сказать.

— Слишком долго? — голос Кит дрогнул от возмущения. — Вы несправедливы. Разве две недели это долго?

— Две недели? — я не смогла совладать с собой и слишком поздно сообразила, что короткий и злой смешок, сорвавшийся с моих губ, прозвучал как грубость. Я повернулась к Кит. — Леди Катрин, я провела здесь в одиночестве четыре долгих месяца, не получив ни единого письма ни от моего лорда, ни от вас, ни от людей, которым, как мне казалось, я не чужая. Спустя столько времени и после стольких мучений мне уже все безразлично.