Той ночью я отсасывал Артуру, чтобы помочь ему отвлечься от боли. Он в своей привычной манере шептал мое имя в холодный воздух зимней ночи.
После первого раза, мы больше не вели себя так лично. Нам все-таки удалось избежать траха лицом к лицу в наш первый раз, но прижаться своим телом к телу Артура и трахать его лежа на боку, не было беспристрастно. В остальное время я заботился о том, чтобы Артур стоял на четвереньках, а я на коленях позади него. Он никогда не жаловался, но так же и не подарил мне ни одного из тех тихих довольных вздохов. Во время секса мы переходили сразу к делу, без прелюдий и не делая ничего сверх этого.
Ни один из нас ничего не говорил о том, как я иногда наклонялся вперед и прижимался мокрой от пота грудью к спине Артура, упираясь лбом в ямочку между его лопатками, пока втрахивался в него. Может быть наши тела становились слишком близко, двигались слишком осторожно и синхронно, но, серьезно, это было просто удобное место, чтобы положить голову, пока я отчаянно пытался восстановить дыхание.
========== VIII ==========
Все изменилось, когда Артура посадили в камеру-одиночку.
По большему счету, Артур был примерным заключенным. Он редко создавал проблемы или попадал в одиночную камеру. Когда за ним пришли, он не стал поднимать шум. Я знал, что иногда он слишком любопытен на свою голову, но еще я знал, что он достаточно аккуратен, чтобы не попасться. Вот почему я был шокирован, когда случайно, через четыре года после того, как Артур забрел в мою жизнь, толпа надзирателей силой потащила его от обеденного стола.
В те дни я был склонен доверять Артуру; у нас было очень много общего. Но когда пришли надзиратели, чтобы увести его и наши взгляды встретились, Артур сказал только. – Ничего серьезного.
За «ничего» не закрывают на две недели в одиночке.
Как только в столовой снова стало тихо, у парней появились свои теории о том, что натворил Артур. Некоторые настаивали на том, что он что-то украл. Другие высказывались за то, что он вел дела с людьми снаружи, пытаясь устроить побег. Все остальные подумывали, что он, возможно, каким-то неизвестным образом умудрился поставить в неловкое положение одного из самодовольных смотрителей. Но как-то оно не вяжется. Все их предположения казались правдоподобными и в то же время совершенно нелепыми.
Я не принимал участия в этих бреднях. Вместо этого, я продолжил ковыряться вилкой в своей еде, хоть аппетит и пропал, еще когда я посмотрел на брошенный поднос Артура слева от меня.
Две недели в тюрьме – это очень мало, учитывая обстоятельства; особенно если ты закрыт до конца жизни. Даже глазом моргнуть не успеешь. И все же, эти две недели, в течении которых Артур был закрыт в одиночке, тянулись для меня так, словно я был с ним, в этой темной, тесной камере. На самом деле, лучше бы на его месте был я, хоть я и ненавидел сидеть в одиночке.
Одиночное заключение ни капли не забавно. Даже если ты одиночка по натуре, даже если ты нажил в тюрьме врагов и хочешь их избежать, ты все равно не сможешь долго радоваться одиночеству. Пребывание с самим собой, в темноте, что-то делает с твоей головой. В первый день, признаю, это почти расслабляет. Не нужно работать, иметь дело с раздражительными охранниками и агрессивными заключенными. Ты просто сидишь и отдыхаешь, а тебе приносят еду.
Но потом, после одного или двух дней подобного, начинаешь понемногу сходить с ума. Камера маленькая и в ней мало света, поэтому движения в ней ограничены. Тело, привыкшее работать каждый день, быстро костенеет. А затем ты нервничаешь, только и мечтаешь о свежем воздухе и солнце во дворе. И тем не менее, сидишь там и говоришь себе, что это ты должен быть тем, кто смеется последним, потому что можешь просто лежать и ничего не делать.
Ближе к концу уже первой недели действительно начинаешь сожалеть о том, за что ты попал в одиночку. Вот почему они в ней запирают, а не всегда используют физическое наказание. Каждый здесь в чем-то виновен, даже если не в том, за что сидит срок. И после нескольких дней наедине с собой и своими мыслями, всегда найдется что-то, из-за чего будешь мучиться и раскаиваться. Пытаешься отвлечься и поднимаешь из памяти то, о чем лучше забыть, но это единственное развлечение из возможных. Потому что ты не можешь даже почитать или во что-нибудь сыграть, потому что для этого недостаточно света.
Становится еще хуже, если ты достаточно неудачлив, чтобы оказаться запертым на две недели. Суставы забывают, как плавно двигаться, и ты становишься сверхчувствительным; к тому времени, как тебя выпустят, ты даже не сможешь полностью открыть глаза, на следующий день вернувшись к дневному свету. Несколько ребят свихнулись там, так и не найдя выход из своих всепоглощающих мыслей и вины.
Каждый вечер, возвращаясь в камеру один, я спрашивал себя, держится ли там Артур? И надеялся на лучшее.
Эти две недели прошли очень странно, я чувствовал себя так, словно наказывают и меня самого. Утром я поднимался один, без Артура в моей или его собственной койке. Не было его растрепанной после сна прически, сонной улыбки. Я все время забывался и искал его взглядом, всегда оставляя рядом с собой свободное место в столовой, которое никто не займет – даже парни знали, что не надо туда садиться. Но и под конец дня, Артур так же меня не ждал.
Сначала я думал, что просто соскучился по телу Артура. Он был привлекателен. Когда я видел его каждое утро, немного меньше злился на несправедливое заключение в тюрьме. То, чем мы обменивались на протяжении последних нескольких лет тоже стало большой частью моей тюремной жизни. Краткие моменты удовольствия и близости, которые мы разделяли, были в другом спектре сравнений от того, что я испытывал до этого и внутри, и за пределами тюрьмы. Тюремщики увели Артура как раз на той неделе, когда я снова должен был его отметить и я чувствовал себя так, словно мне изменили.
Но потом, пока медленно тянулись дни, я постепенно осознал, что мне не хватало большего, чем просто плотски чувствовать Артура, прижавшись к нему губами и члена до основания погруженного в его теперь уже податливое тело. Я скучал по тому, как Артур улыбался мне по утрам и того, как он временами случайно гладил пальцами мое запястье, когда выбирался из кровати, чтобы одеться. Мне не хватало того как он передавал мне свою морковь за обедом, сразу перед тем, как я уступал ему собственную порцию брокколи; и мне не хватало словесных перепалок о том, что предпочтенные друг другом отвратительные овощи вообще можно есть.
Я снова хотел того времени, когда ходил в библиотеку и Артур многозначительно смотрел на меня, когда я пытался улизнуть вместе с книгой, которую он недавно закончил читать. Были нужны ночи, в которые мы обсуждали прочитанное или рассказывали друг другу истории, пока не гасили свет, ничуть не меньше, чем те ночи, в которые мы возвращались в камеру слишком уставшими от работы и просто лежали в тишине, пока не засыпали. Я даже скучал по дням, когда мы не спали в одной постели – по тем будням, когда мы не были вместе, потому что знали, что тюремщики будут проверять камеры на контрабанду. Мы сдвинули наши матрасы, заставляя их характерно скрипеть; Мы дошли до того, что разучились спать по одиночке.
Мне не хватало моего друга.
Не хватало компаньона.
Не хватало моего партнера.
До освобождения Артура из одиночной камеры оставалось три дня, я чувствовал себя нездорово вечером, свернувшись под одеялом в одиночестве. Ко мне пришло осознание, что такой станет для меня жизнь через два года, когда Артура выпустят из тюрьмы. После этого оказалось трудно уснуть.
Чего бы не натворил Артур, это, наверное, что-то очень плохое, потому что тюремщики оставили его в одиночке на весь последний день, вместо того, чтобы выпустить утром. Я поймал себя на том, что весь день напрягаю слух, ожидая, когда Артур окликнет меня в столовой или во дворе. Я постоянно оглядывался через плечо, на случай, если он решит подкрасться сзади, чтобы сделать сюрприз, хоть это и было бы нетипично для него.
