— Оно свалится само или будет передано?

— Передано? — удивлённо поднял брови Сёрен.

— Харальдссоном… — уточнила женщина.

— Если кто-нибудь, и в том числе числе Амаласунта, к тому моменту будет прочно держать Капитолий в руках, штатгальтер предпочтёт не вмешиваться. Так что всё зависит только от Вас и Вашего выбора…

— И оберландрат Свантессон может гарантировать его невмешательство?

— Гарантия его невмешательства — ваша решимость поддержать восстание всей мощью Тринадцатого.

— Допустим… Но теперь Вы мне расскажете, какой лично у Вас интерес во всём этом деле, — только сейчас он заметил как длинные волосы с упавшей ему на плечо головы Альмы струятся по его бархатной котте.

Ответ на этот вопрос был заранее заготовлен Сёреном и не представлял для него никакого затруднения. Но произнести его он не успел. Разговор был прерван сиреной, предупреждавшей о скором начале воздушной атаки, в которой президент Свободного Панема не имела права погибнуть.

Комментарий к 23. Урок истории

*калиги - грубые сандалии - обувь древнеримских легионеров.

*плювиаль - длинный плащ дождевик.

========== 24. Ultima ratio ==========

— Я вижу, дорогой падре, Вы по-прежнему с интересом поглядываете на то, что происходит у содомлян… — доброжелательный голос плюсквамперфекта епископа дона Серафино, впрочем, не внушал Рамону Тренкавелю никакого доверия. Он хорошо знал, что могло крыться за приятными для слуха оборотами в речи иерарха, и постарался ответить максимально просто и бесхитростно, почтительно отведя глаза.

— Ничто не скроется от проницательного дона епископа… Конечно, я не могу спокойно смотреть на то, как сотни тысяч безутешных душ отданы во власть нечестивому ОгромАну.

— Разве я мог ждать от Вас иного ответа, дон Рамон? Это было бы странно, учитывая Ваш сан… — и за этими протокольными словами епископа священнику мнилось нечто нехорошее, с намёком на какой-то его неблаговидный проступок.

— Во Имя всемилостивого АрмАса, я хотел бы…

— Пустое, падре! — благодушно прервал его плюсквамперфект. — Мне совершенно не за что Вас упрекнуть. Ваша отзывчивость к страданиям людей для нас дальних и нам неизвестных делает Вам честь. Скажите мне откровенно, дон Рамон, ко всем ли Вы столь отзывчивы?

— Ваше Преосвященство? — он учтиво переспросил иерарха.

— Я позволю себе намекнуть о моём интересе к тому, как обстоит дело с беженцами из Такикардии, которых его Величество король Филипп милостиво принял на нашей территории…

— Милостиво принял? — вырвалось у Тренкавеля.

— Да, дорогой Рамон, милостиво принял! — многозначительно молвил епископ. — Наш милостивый король все решения принимает исключительно следуя чувству милосердия, которое даровано ему всемилостивым АрмАсом. Увы, некоторые очерствлённые ОгромАном души не способны принять утешение добровольно, и без сокрушения их гордыни и принуждения высшее таинство Утешения останется для них недоступно… И насколько я помню, окормление пришельцев было поручено именно Вам!

— Да, ваше Преосвященство! И потому я должен извиниться перед Вами?

— Извиниться, падре?! — дон Серафино моментально переменил тон, вскрикнув с нескрываемым возмущением. — Я требую подробнейшего отчёта! Что Вы натворили!

— Я хотел бы принести мои извинения за то, что почти все эвакуированные нами с руин Такикардии люди продолжают нас считать завоевателями, насильно угнавшими их в плен в чужое незнакомое место, — Тренкавель поправил полы длинной оранжевой альбы и продолжил свою речь с совершенно убитым выражением, — они остаются глухими к моим речам и наставлениям. Наоборот, это я регулярно не могу удержаться от того, чтобы не заговорить словами Катрин Дюмон…

— Смотрите, чтобы её мятежные речи однажды не привели к необходимости очищения пламенем, дорогой мой человек… В Вашем же случае, я вижу, что размышления о проблемах Содома, что зовёт себя Панемом, помогают Вам забыть о собственных неудачах в порученном Вам деле, не так ли? — епископ налил два бокала свежевыжатого морковного сока цвета своей собственной мантии и протянул один из них Рамону.

— Увы, ваше Преосвященство, Вы совершенно правы, — произнёс тот, с поклоном принимая хрустальный кубок, — и я очень хотел бы попросить снять с меня это неудобоносимое бремя…

Дон Серафино двумя пальцами подвинул съехавшую вниз оправу массивных очков и, оставив необъятный стол из морёного дуба, приподнялся с затянутого оранжевым шёлком кресла с высокой полуциркульной спинкой. Дон Рамон, следуя неписанным правилам братства совершенных катаров, запрещавшим сидеть в присутствии иерарха, вскочил со своего стула в тот же самый момент и думая, что аудиенция закончена, хотел было приложиться губами к епископскому перстню, однако тот знаком приказал ему не торопиться, поманив за собой в сторону священного угла своей полутёмной и лишённой каких бы то ни было украшений залы. Сакраментарий представлял собой просторный очаг, в котором ярко пылала целая гора смолистых дров — бушующий огонь был единственным доступным глазу обитателей испорченного грехом падшего мира образом вечно живого АрмАса. Тяга в прямом дымоходе, проложенном сквозь толщу каменных стен донжона на семидесятиметровую высоту, была столь чудовищна, что весь жар в буквальном смысле вылетал в трубу, и оттого даже знойным летом в святая святых резиденции плюсквамперфекта было невозможно находиться без плотной мантии из шерсти гуанако, тщательно выкрашенной в благородный оранжевый цвет натуральной краской из луковой шелухи. Тренкавель смотрел на одеяние иерарха, пошитое явно из контрабандной ткани, полученной неведомым способом из языческих земель, с плохо скрываемым неодобрением. «Он рассказывает нам о том, как гнусны эти безумцы, поклоняющиеся Водану, но не брезгует торговать с ними в обход королевских указов», — душа благочестивого падре негодовала, несмотря на то, что негодование и злоба считалась среди верных посвящённых недопустимой уступкой ОгромАну, — «а ещё он думает, что очень умело скрывает от доверчивых простецов из предместий Монсегюра, каким хитроумным химическим составом из капитолийских лабораторий на самом деле обработана его мантия. Капитолий, конечно, адский Содом, зато там делают очень качественные вещички, вполне достойные его Преосвященства…»

— Великий всемилостивый АрмАс! — обратился епископ к очагу. — Пошли свет нашим измученным душам, истосковавшимся в плену порока и греха, выведи нас на истинный путь, меня и моего брата, падре Рамона Тренкавеля, которому братья вверяют великое поручение.

«Поручение?!» — пронеслось у того в мозгу. — «Что ещё за поручение придумал для меня этот лицемер?»

Он, разумеется, не мог произнести вслух эту святотатственную речь, но, напротив, склонил голову перед иерархом, который не замедлил возложить на неё свою ладонь, в знак благословляющего утешения.

— Ваш опыт общения с маловерными пришельцами, дорогой падре, напротив, я очень ценю, у Вас есть немалые успехи, которые Вам не следует недооценивать. За прошедшие полтора года Вам удалось наставить на истинный путь десятую часть чужаков. — ввернул плюсквамперфект. — Кто-то может сказать, это мало, но я придерживаюсь совершенно другого мнения. Мы не должны торопиться, ведь перед нами — целая вечность… И по здравому размышлению я пришёл к выводу, что продолжать его использовать для обращения переселенцев из Такикардии — всё равно, что черпать нечистоты хрустальной вазой…

— Благодарю Вас, ваше Преосвященство! — поспешил поблагодарить Тренкавель дона Серафино.

— Что вы — что вы! Пока совершенно не за что! — воскликнул тот. — Благодарить будете позже, когда наш успех, достигнутый благодаря Вам, окажется необратим.

— Осмелюсь заметить, я не вполне…

— Пустое, Рамон, пустое… В Содоме, как Вам по Вашей наблюдательности должно быть неплохо известно, в самое ближайшее время грядут большие перемены. Гром уже грянул, купол арены рухнул, обнажив предательство ближайших друзей Сноу, пламя междоусобной войны разгорается с каждым днём, союз Капитолия и язычников разорван. Огонь приближается к столице царя содомского, а его люди медленно, но верно отступают, и ему некому помочь…