— Огонь проверит, сколько среди содомлян неверных… — многозначительно поддакнул епископу Тренкавель.
— Безусловно, падре. И я думаю, что их будет очень и очень много, и мы, я надеюсь, стоим здесь на одинаковых позициях. Однако, нам нужны будут верные… Желательно, много, даже очень много верных среди содомлян. У нас нет силы вмешиваться в их войну, но после войны будет много безутешных, и если мы дадим им возможность утешиться… — говорил иерарх.
— Панем будет нашим, — повторил плакатный призыв дон Рамон.
— Именно! — подытожил плюсквамперфект. — Притом окажется в наших руках без насилия, огня и кровопролития… Так решит их народ, а мы должны будем всего-навсего поддержать их свободный выбор. Ваш опыт поможет Вам осознать, как скоро после падения Капитолия жители Содома будут готовы присоединиться к нам и, наконец, задуматься о вечности, о вечном мире и вечном благоденствии. Отправитесь туда уже завтра вместе с контрабандистами, везущими оружие повстанцам. На яхте «Трамонтана» для Вас есть свободное место. Верные люди Вас встретят и будут сопровождать. Будьте благословенны и возвращайтесь!
Комментарий к 24. Ultima ratio
Дона Серафино де Ла Гран Виа Долороса, епископа-плюсквамперфекта Нового Монсегюра представляю себе примерно вот так:
https://assets.mubi.com/images/film/613/image-w1280.jpg?1518369570
========== 25. Утреннее сияние заката ==========
— Какая восхитительная белизна! Хочется поздравить капитолийских селекционеров!
— Вы правы, Порфирий, поистине великолепный экземпляр!
Два-три уверенных движения, взмах ножниц, и вот уже одна из знаменитых роз президентской оранжереи оказывается в левой руке Сноу. По правде говоря, сеньер Альварес имел в виду совсем другой цветок, однако, никакого желания затеять с первым лицом Панема спор на пустом месте у него не было, тем более, что, не претендуя на какие-то особые познания во флористике, он едва ли смог бы объяснить, чем приглянувшийся ему розан был лучше срезанного.
— Вы задумывались когда-нибудь, в какой тугой узел связаны этим цветком любовь и смерть? — речь господина в белом сюртуке напоминала мерное журчание горного ручейка, пробивающего дорогу сквозь россыпь валунов. — Любовь заставляет нас отрывать цветок от его стебля и ставить его в изысканную вазу. Мы подкармливаем срезанный цветок, ухаживаем за ним, восхищаемся им, и мы убиваем его, продолжая им восхищаться, когда он украшает наш кабинет или обеденный стол… Вы поняли, Порфирий, на что я намекаю?
Сноу пристально взглянул в лицо своего собеседника, однако, не нашёл в нём ничего, что свидетельствовало бы о том, что глубокомысленная тирада достигла цели.
— Помогите нашему дорогому виконту, Теренция! — благодушно бросил президент сопровождавшей их молодой темноволосой женщине, одетой в просторную шелковую тунику, пурпурный цвет которой, идеально гармонируя с её отливающей медью кожей, превратил всю её фигуру в яркое пятно, выделявшееся на зелёном фоне ухоженного сада.
— Кориолан намекал на наши Игры, сеньер Альварес! — лучезарно улыбнулась дочка Агарии. — Он хотел сказать, что мы любим наших прекрасных трибутов и от всей души любуемся ими, а Арена — та самая драгоценная ваза, которая помогает нам наслаждаться их красотой…
Порфирио Альварес церемонно раскланялся с сеньоритой де ла Крус, поблагодарив за ответ и, фактически, вынудив остановиться на полуслове, не позволяя развить её мысль до сравнения молодой человеческой жизни с судьбой цветка гвоздики или орнитогалума.
— Смерть — это неотъемлемая и неизбежная часть жизни, Порфирий, и у наших юношей и девушек должен оставаться шанс на то, что их смерть будет высокой, героической и красивой. Красивой, как вот эта полюбившаяся Вам белая роза, и даже изысканной, — Сноу принял эстафету от знатной капитолийской девушки, не иначе для того, чтобы эльдорадец не остался без приличествующей моменту нотации.
Посчитав молчание приезжего гранда результатом впечатления от увиденного им розария, президент довольно причмокнул губами и пригласил обоих спутников следовать за собой, направившись вон из оранжереи, уютно расположенной в одном из внутренних двориков дворца. Отворив электронным ключом одну из запасных лестниц, Сноу повел их прямо вглубь своих личных покоев, минуя парадные залы, наполненные челядью — разговорчивой и безгласой.
— Белый цвет, я считаю его идеальным, дорогой виконт! — слова эти были сказаны на площадке второй или третьей по счету лестницы, и довольно-таки удивили Альвареса, давно готового считать эту тему отыгранной. — Он идеален и для скорби и для радости. Цвет жизни, и цвет небытия. Цвет беспросветной печали, и цвет вечно юной надежды. Цвет горького одиночества и цвет многолюдного праздника.
— У меня не хватило бы способностей воспеть белый так, как сделали Вы, господин президент, но я с Вами полностью согласен…
— Да-а? — удивленно качнул подбородком Сноу, придирчиво посмотрев на оранжевый смокинг своего гостя и такого же цвета галстук-бабочку на безукоризненно белой шёлковой рубашке. — Что ж, пойдемте дальше, — показал он рукой на довольно узкий коридор, открывшийся с площадки, — А мне казалось ваш цвет — цвет огня? Как у настоящего эльдорадца и патриота…
— Пламя бывает белым… иногда голубым или зелёным… — дон Порфирио решил придать своему голосу лёгкий оттенок смущения, — Кому дано знать, какой именно цвет огня — его настоящий… Оранжевый, господин президент, это цвет веры и дисциплины, цвет лояльности учению наших богословов и цвет присяги его Величеству. Но назвать его цветом высокой мечты я бы не решился. Мечтать хорошо о том, чего ты оказался так или иначе лишен.
— Не уверен, Порфирий, не уверен… — тряхнул седыми волосами Сноу, — по мне, самая заветная мечта — сохранить в неприкосновенности то, чем ты владеешь.
На последние слова президента Панема Альварес счел благоразумным промолчать, несмотря на то, что раздражение, крепнущее в нём с каждым разом, как хозяин Капитолия нарочито коверкал его имя на старомодный латинский манер, всё сильнее рвалось наружу каким-нибудь ехидным замечанием. В том смысле, что для старого самодура ничего не осталось, как изо всех сил цепляться за своё положение, особенно сейчас, когда его с каждым днём всё сильнее припекают повстанцы.
— Мы пришли! — голос диктатора прервал размышления эльдорадского гранда. — Теренция, Вы тоже…
— Позвольте мне вопрос, господин президент? — картина, открывшаяся за миниатюрной дверью, в которую можно было протиснуться разве что в три погибели, едва не заставила его удивлённо присвистнуть, что было бы уж совсем неуместной выходкой. — Это декорация к сказке о принцессе Белоснежке?
— Вы здесь посторонний, Порфирий, и потому я готов не только оправдать Вашу бестактность, но и найти в ней некоторое обаяние… — речь его звучала с привычным бесстрастием и шармом, но по тому, как загорелое лицо Сноу приобрело сероватый оттенок, можно было понять силу приступа его гнева, вызванного репликой виконта. — Теренция, проясните нашему гостю суть дела.
И пока мисс де Ла Крус отвела его в угол и начала что-то рассказывать торопливым шёпотом, президент подошёл к лежащей на ослепительно белой кровати светловолосой девушке, одетой в длинное серебристое платье, сверкающее и переливающееся в ярком электрическом свете. Красавица казалась спящей, но, как Альварес моментально почувствовал, никакие усилия капитолийских светил бальзамирования не могли скрыть неизбежное. Это было мертвое тело. Сноу погладил труп по голове и заменил едва начавшую увядать розу, вплетённую в густую причёску, на ту, что он только что срезал и принёс с собой.
— Я скорблю вместе с Вами, господин президент, о смерти Фиделии… Благодаря Теренции я узнал всё, что надо было знать об этой прекрасной девушке, — зазвучал над ухом у Сноу голос эльдорадца. — Но, коли уж Вы находите мою бестактность обаятельной…
— Прошу Вас, виконт!
— К Вашим услугам! Тогда я позволю вернуться к тому, о чём мы говорили в оранжерее… У ваших роз, изысканной вазой коих служит Арена, я вижу, есть такие шипы, что способны нанести смертельные раны… Всему государству. — Альварес направлением своих глаз показал на тело Труде. — Она — свидетель.
