— Попрощаемся, — по прошествии пары часов, проведённых в лазоревом гаме, Труде дала понять, что ей пора перейти к более спокойному отдыху перед тяжёлыми днями.
— Мы ещё увидимся?
— Не знаю, по крайней мере, пока будет работать наш забойный цех, точно нет. Впрочем, ты меня можешь увидеть на экране. Завтра, во время разбора оценок и послезавтра во время интервью, в зале.
— Как же я тебя узнаю, Делли? — хмыкнул Фортунат, — ты же явно будешь…
— Ясно… Может, по белой розе.
— А если её не покажут?
— Хорошо, я дам тебе знак. И совсем не тот, что тебе внушила твоя тайная любовь… Смотри внимательно.
Сложив средний и безымянный пальцы трубочкой и перехватив их большим, она словно рожками ткнула мизинцем и указательным в грудь Фортуната* и, пока тот не успел опомниться, побежала в темноту.
Комментарий к 17. В омуте столицы
* наряд Джоанны и имя стилиста заимствован из “Призванной убивать” с разрешения автора - De Lorian. Ссылка тут: https://ficbook.net/readfic/1131969
* жест, если кто не понял:
http://otvet.imgsmail.ru/download/217788214_45b7740583634fd08e33b91835ccab7b_800.png
========== 18. El Veranillo del Patriarca ==========
Комментарий к 18. El Veranillo del Patriarca
Название переводится как “Бабье лето патриарха”.
У говорящих по-кастильски все по-своему. Русские зовут бабье лето “бабьим летом”, англоязычные и их сателлиты - “индейским”. Кастильцы придумали оригинальное и очень милое словечко “veranillo” - “маленькое лето, леточко, летко”.
«Хорошо было всё-таки придумано про Луну и вечную молодость… Ведь правду говорят, там, где диктатура, надо только заполучить в руки самодура, и тогда со страной можно делать всё…», — довольно думала про себя Труде. Выбравшись из президентской постели, она стояла, переминаясь с ноги на ногу, перед огромным, во всю стену, старинным зеркалом. Это была какая-то неведомая ей прежде радость рассматривать себя со всех сторон в темном стекле, поворачиваться к нему то одним, то другим боком, пока расчесываешь волосы удобным гребнем, на скорую руку завязываешь их узлом и заправляешь в них неизменный цветок. В Валльхалле подобных зеркал не водилось — любоваться своим телом считалось там, особенно для фрельсе, чем-то едва на грани приличного, и переводчице никогда не приходилось задумываться, хороша ли она собой… В голове меж тем мелькнула мысль, что ей будет явно не хватать такого великолепного зеркала дома, когда она, покончив, наконец, с причёской, натянула слипы и, погоревав о разорванной Сноу фланелевой рубашке, уже начала прикидывать, что возвращаться ей придётся, завернувшись в скатерть. И тут прикосновение к голому плечу чего-то, напоминающего колючую одёжную щётку, заставило её вздрогнуть.
— Обожаю старые зеркала, — своей бородой Сноу прочертил синусоиду, соединив ей одну ключицу с другой — когда смотришься в них, разглаживаются морщины, и вновь чувствуешь себя молодым… Но самое главное, за что я люблю такие зеркала, это за то, что они скрывают великие тайны. Такие, что способна открыть только великая любовь. Ты хочешь знать тайну этого зеркала? — заметив легкое движение подбородка девушки, он протянул ей сверток, — В обмен на испорченное…
Это была женская кофточка явно не по размеру переводчице. В туловище и рукавах она была коротковата, а в остальном весьма свободна. Подвернув на ходу манжеты, чтобы недостаток не был чересчур заметен, Труде подала неведомо когда успевшему облачиться в парадный белый сюртук президенту локоть, и они вплотную подошли к блестящей поверхности.
Лишь только Сноу нажал на замаскированную под завитушку золоченой рамы клавишу, зеркало бесшумно поехало влево, и из-за всё увеличивающейся щели на Труде повеяло ледяным холодом. Вырывавшиеся из проёма клубы белого тумана оседали на волосах и рубашке холодной изморосью. Машинально она начала застегивать пуговицы, умом понимая, что тонкая ткань никак не сможет защитить ее от морозного поветрия.
— Прошу! — галантным жестом Сноу пригласил её войти, лишь только в зазеркальном помещении зажёгся яркий свет.
Труде понимала, что они входят в морозильную камеру и ей, как есть босой, придётся ступить на пол, покрытый толстым слоем льда. Но разве даром прошло для неё время обета, научившее её всему, что ей предстоит… Сначала, как обычно, когда ходишь босиком по снегу или льду, последует прилив бодрости, переходящий в эйфорию, и она, конечно, сумеет его как следует растянуть, по мере сил не давая лёгкости смениться оцепенением, переходящим во всё усиливающуюся боль, от которой позже стиснет голову и перехватит дыхание. Если бы только можно было бы бежать, как Цецелия на Арене, и разогреть себя движением, думала переводчица, но её кавалер, похоже, напротив, был настроен на церемонную беседу, во время которой положено стоять как вкопанной, храня элегантную позу. Оторвать пятки и кончики пальцев, сокращая площадь соприкосновения с ледяной поверхностью — это она, конечно, сделает, а там, как получится…
— Мой секрет, любовь моя! — с этими словами он сорвал ткань с чего-то лежащего на полу, по виду напоминающего сложенный тюфяк, — истинный секрет!
«Вот где состоялся настоящий перформанс Грации Белл…» — пронеслось в голове Труде, которая, впрочем, не выказала Сноу какого-то особенного удивления или страха. Не то, из-за поглотившей почти всё её внимание напряжённой борьбы с холодом, не то из-за выработанной за годы работы на валльхалльских Авантюрах привычки спокойно относиться к виду мертвых тел.
— Она ведь до сих пор красивая, моя Грация, не правда ли… что скажешь? — и он показал Труде на замерзшую глыбу, в которую превратилась прославленная певица… Приняв ее ответный кивок головы за знак согласия, президент щелкнул пальцами по стене в известном ему месте, — перформанс, дорогая Фиделия, был здесь и только здесь. Всё остальное — развлечение для школьного капустника в самом нищем из наших дистриктов.
И тут в комнате раздался голос. Голос живой легенды Капитолия, останки которой, превратившиеся в кусок замороженного мяса, лежали на ледяном полу.
— У неё был чудесный голос, — продолжал откровенничать президент Панема, — редкостнейшее контральто… Сама сейчас услышишь!
Действительно, голос был сильным, обладавшим очень своеобразным тембром. Его хозяйка умоляла, просила, проклинала и плакала, стенала и ругалась самой забористой трущобно-великосветской бранью гримёрок и подворотен, той самой бранью, что Труде так и не смогла выбить из гордой Твилл. «Кого-то мне напоминает?!», — сверкнуло в мозгу у переводчицы, и тут же, едва ли не раньше ей пришёл ответ. Это же Дафна из 58-х Игр. Покалечившая саму себя, умолявшая Цецелию ударом копья прекратить её муки и умершая от холода в снежной пустыне. «Так вот что стояло за ареной изо льда? Сноу просто оказалось мало замерзшей на его глазах насмерть Грации…» Запись, тем временем, и не думала прекращаться, наполняя пространство комнаты возгласами несчастной старлетки. Она то клялась, что ничего не знает о заговоре, то обещала рассказать всё и обо всём, то поносила Сноу, то его же молила о милосердии, то требовала её добить. Иногда посреди криков можно было различить звуки шлепков и ударов — бессердечный прибор зафиксировал, как Грация безнадёжно колотилась в стены обмороженными ладонями и пятками. «Сколько же всё-таки было силы в этой капитолийской неженке», — думала переводчица, глядя на её распростертое на полу тело и с ужасом слушая, как она всё чаще жаловалась на невыносимую боль в ногах. В этот момент Труде как-то особенно почувствовала, что предел её терпения тоже неумолимо приближается. Но тут, примерно через полчаса от начала записи, крики довольно, кстати, неожиданно, прекратились шумом чего-то грузно сползающего на пол.
— Потеряла сознание и тихо уснула! — с любовью и нежностью произнёс Сноу, — Сном младенца! Фиделия, подойди! Возьми ее за руку, погладь ей волосы! Пожелай ей приятных снов! Фиделия! Фиделия! Ты что? Ты меня осуждаешь?
Поддерживать манерный разговор девушке становилось тем временем всё сложнее. Холод окончательно вступил в свои права, заиндевевшая блузка приобрела цвет президентской седой бороды, а босые ноги болели так, словно их сейчас пилила своим зазубренным ножом Кэтнисс. Тем не менее каким-то невероятным усилием она заставила себя ответить ему, сохранив ровный голос:
