Отважилась переводчица только после четырёх, выскочив на улицу с таким видом и ощущением, словно нырнула в омут. Поначалу ей казалось, что все прохожие будут пожирать её глазами, показывать пальцами и отпускать нелицеприятные, а то и откровенно непристойные реплики. И тайным желанием было пройти весь заранее намеченный путь: прямо через Площади Парадов, оттуда чуть-чуть наискосок по проспекту Славы, затем повернуть на девяносто градусов на аллею Согласия и дойти по ней до Солнечной набережной (всё вместе около 3 километров) — и никого не встретить на своём пути. И, пройдясь немного по берегу озера, вернуться домой. Тщетность своей мечты Труде осознала очень скоро. Первые прохожие, кто по одиночке, кто парами и небольшими группками, все одетые по местной моде, стали попадаться буквально через пятьдесят шагов, и первым желанием переводчицы было немедленно спрятаться, выждать удобный момент и вернуться в посольский особняк. И от первой встреченной парочки пожилых аборигенов, облачённых в расшитые золотыми птицами пурпурные пиджаки и пунцовые туфли на высокой платформе она просто отвернулась в сторону, сделав вид, что рассматривает вершину росшей между тротуаром и проезжей частью пальмы, лишь бы только не увидеть их глаза, вне всякого сомнения, насмешливо-оценивающе-осуждающие… «Милая, а как ты собираешься говорить со Сноу?» Это был внутренний голос. «Ты же стесняешься стареньких петушков… Цецелия на твоём месте…» — «Откуда тебе знать!» — вступила она в мысленный диалог с самой собой. На следующую группу — двух дамочек с разрисованными лицами и одного кавалера в салатном парике — она пошла уже, подняв голову и заставив себя подавить неприятное чувство. Труде почему-то решила, что смотреть на встречных надо так, словно смотришь насквозь, с лёгким презрением, а ещё попытаться мысленно выключить слух, чтобы не расстраиваться, если кто ляпнет что-то обидное. Своё внимание она направила на дома причудливой формы — здесь были звезды, распускающиеся лилии, древние свитки и странные механизмы, кулинарные изделия и вылупляющиеся из яйца цыплята, и еще что-то такое, что было не дано понять не только её воображению, но, видимо, и воображению того архитектора, что их проектировал, оставляя между ними достаточно пространства для деревьев, что в месяцы летнего зноя спасали капитолийцев от солнечных лучей живительной тенью, а во время уже начинавшей чувствоваться в воздухе осени радовали их глаз красновато-золотистым и самоварно-медным многоцветьем увядания. Видеть их вот так, вживую, вдыхая лиственный аромат и слушая звуки огромного города, было совсем не то, что рассматривать детали на хорошо известных ей картинках, и это зрелище окончательно захватило переводчицу, в какой-то момент совершенно забывшую о встречных прохожих. Едва ли она могла бы вспомнить, как её вынесло на набережную, за которой открывался вид на небоскрёбы Бриллиантового Ромба. Тот, кто придумал назвать её «Солнечной», явно не промахнулся мимо цели. Шириной не менее трёхсот метров она состояла из проезжей части, тенистого бульвара и просторной, не менее метров шестидесяти террасы, построенной вдоль берега. Вымощенная тёмными, почти чёрными гранитными плитами, она была весь день залита солнцем — подошвами ног Труде моментально почувствовала накопленный ими за день небесный жар. Ходить босиком по горячим камням не было для неё никакой проблемой, но такая прогулка определённо перестала приносить ей удовольствие, и потому свободная скамейка у края террасы подвернулась очень кстати… Устроившись поудобнее, она принялась изучать городские силуэты на противоположном берегу, чей вид в клонящемся к закату на фоне гор солнце приобретали какие-то фантасмагорические черты. Не пренебрегала переводчица и огромным висящим над кварталом богатеев экраном, где реклама завтрашнего обсуждения итогов индивидуального показа перемежалась портретами Победителей прошлых лет с краткими текстовыми пояснениями и наиболее яркими эпизодами из их поединков.
— Можно присесть, мисс Грация? — чуть насмешливый голос прервал её одиночество.
— Садись, я не против, — ответ девушки прозвучал не слишком вежливо, но каким, собственно, должен был быть ответ хамоватому капитолийскому хлыщу, чьи короткие выкрашенные в голубой цвет волосы были усеяны серебряными четырёхконечными звёздами полностью совпадая с тоном и узором атласного пиджака. Белоснежные брюки и такого же цвета лакированные туфли с серебряным кантом дополняли его одеяние, переливающееся в заметно клонящемся к вечеру солнечном свете.
— Как тебя зовут? — фамильярно поинтересовался молодой нахал, бухнувшись на скамейку справа от неё.
— Ты меня уже назвал по имени, — язвительно ответила переводчица, — меня оно устраивает…
— Ты что, сердцемилка? Или просто сбежала от богатого папика? — он как-то неуверенно, словно стесняясь, осмотрел Труде — ее голые пятки, беспорядочно разметанные по плечам непослушные волосы и мужскую рубашку заметно не по росту.
— Что за бред? — высокомерный ответ не очень-то вязался с ее нарядом, отчего прозвучал еще более интригующе, — Разве честная капитолийская девушка не имеет права насладиться последними днями летнего тепла и как следует расслабиться?
— Расслабиться? — удивленно произнес парень, — ты часом не больная, как эта… как её там… — он ненадолго стих, вспоминая выпавшее из головы имя, -… Энни?.. Разве так расслабляются?
— А как? С колодками на ногах, с которых боишься грохнуться, с веригами на спине и груди, чтобы держать осанку, и с кучей всякого цветного дерьма в волосах? — говоря эти слова Труде вспоминала последние две недели, когда каждый день они экспериментировали на студии с ее сценическим образом. Это было интересно. Первые пятнадцать минут, потом начинался какой-то унылый ад… Никто не знал, как должен выглядеть совершенно новый участник старого шоу, и всякий стилист считал своим долгом испробовать что-нибудь свое, отталкивая и перебивая других, но каждый раз главный распорядитель, глядя на её очередной наряд, обрушивался на лишённых изобретательности и вкуса недотёп… — Лично мне, чтобы по-настоящему отдохнуть, нужно погулять босиком, — она попыталась движением головы забросить распущеннные волосы себе за спину, но так ловко, как это выходило у девок-бондов из оранжерей, у неё не получилось, не хватало ни опыта, ни сноровки… «Как они им не мешают… Лучше голову побрить, чем вот так», — подумала она про себя, капитолийцу же ответила, попытавшись придать своему голосу оттенок уверенности в себе и основательности, — Только когда я босиком, я свободна и счастлива, когда подошвами ног я скольжу по отполированным веками тёплым камням, когда меня обдувает чуть заметный свежий ветерок и слегка пригревает ласковое солнце, когда всё вокруг меня складывается так, как в сегодняшний чудесный вечер, тогда я чувствую, как моё тело наливается новой силой… Вот ты говоришь, что ты любишь Капитолий, а ты можешь сказать, какой он? Гладкий и нежный как шелк или, наоборот, грубый как наждак? Горячий, как сковородка или теплый, как руки мамы? Приятный он или отталкивающий? Высушенный, как бетонная плита, или влажный, как морской берег? Липкий и пачкающий, моментально пристающий к ногам черной грязью, как покрытый вареньем пирог, или стерильно чистый, как политая белой глазурью тарелка в доме аккуратной хозяйки… Пока между твоим миром и тобой полоска из кожи мертвой свиньи, забитой в 10 дистрикте, ты не ответишь на такой вопрос… Не найдёшь, что ответить… — закончив слегка наигранным тоном, словно то был сценический монолог, она повернулась к невеже и произнесла примирительно, — Тебя, кстати, как зовут? И что ты знаешь про Энни?
— А, пожалуй, в твоих словах что-то есть… — задумчиво протянул неприятным голосом собеседник, глядя словно мимо Труде, — помню фурор, что произвела некая Джоанна Мэйсон, когда на парад трибутов и интервью Цезаря… стилистка Милли вывела её босой королевой лесной чащи.* Только что пересматривал её фантастический сезон, когда узнал, что её выбрали на Квартальную Бойню… А про Энни? Про Энни я ничего особого и не ведаю, просто так… ну, разве что она девушка явно с приветом… я же по мере сил увлекаюсь Играми, как все мои друзья и подруги. Конечно, я собираю кое-какие детальки о победителях… Меня Фортунат зовут, если что… — он немного замялся и после паузы осторожно спросил, — А тебя что, совсем не интересуют Игры?
