— Панем — наш! Панем — наш! Панем — наш…-…наш!

— Их солдаты — кучка трусливых недоумков, они боятся порезать палец, не говоря о том, чтобы умереть за их страну, которую они сами ненавидят… А их так называемая «оппозиция» — посмотрите на лидера этой так называемой оппозиции, — в этот момент посреди студии как-будто вырос лес, по которому прямо посреди зрителей бежала ослепительной красоты лань. И тут она споткнулась, задрожала и упала с длинной стрелой в боку. Через несколько мгновений к бедному зверю подскочила девушка с длинной чёрной косой. Острым ножом она перерезала лани шею и припала губами к дымящейся ране…

— Детоубийца, — второй раз за сегодняшний вечер не своим голосом закричал падре Рамон, когда увидел рядом с собой её красный рот, по углам которого прямо на одежду и землю стекала свежая кровь, — браконьерка, контрабандистка, мразь! Наложница ОгромАна… В котёл её!

И зал, потрясённый увиденным жутким зрелищем, невыносимым для эльдорадцев, вот уже много поколений бывших суровыми вегетарианцами, каравшими смертной казнью за убийство животного, не говоря уже об употреблении тел мертвых меньших братьев в пищу, отозвался гневным глухим ропотом, бывшим намного страшнее громких проклятий.

- Что есть истина, друзья? Содом, называемый “Панемом” безутешен. И мы можем принести ему Великое Утешение! - подытожил Уго Каркассонский и, поменяв в очередной раз интонацию, провозгласил - оставайтесь с нами! После рекламной паузы нас ждёт новый сюжет, наши учёные-археологи, похоже, открыли тайну тропы Кецалькоатля. Всего через несколько минут…

Комментарий к 10. “Играй, Панем, играй. Ты завтра станешь нашим…”

1. Да здравствуют цепи! Да здравствует инквизиция! Да здравствует король Филипп! Да здравствует господство! (исп.)

2. АрмАс - в дуалистической религии эльдорадцев - олицетворение добра.

3. ОгромАн - олицетворение зла в той же религии.

4. Одна из ступеней в иерархии возрожденного в Эльдорадо катарства.

========== 11. Рассвет на вершине Табора ==========

Не кричи, глашатай, не труби сбора,

Погоди — недолго терпеть.

Нет, еще не завтра, но уже скоро

Риму предстоит умереть…

М.Щербаков

На Фаворскую гору, что на валльхалльском наречии называли Табором, Хольгар Харальдссон поднялся, как обычно, задолго до рассвета. Что делать, он сам выбрал однажды своим обетом встречать первые проблески дня, нисколько, впрочем не жалея о том решении… Штатгальтер сидел, повернув голову к неровной кромке гор, разрезающих горизонт на востоке, они были ещё совершенно скрыты мглой, и если бы не твердое знание, что они там есть, едва ли можно было бы усмотреть даже легкий намек на нечеткий контур. Но он их видел, казалось, даже сейчас, потому что за прошедшие годы в его голове отпечаталась и самая малейшая деталь пейзажа, хотя ни один рассвет, как ему хотелось думать, не был здесь, на главной горе мира, похож на другой… Расстелив длинный и плотный шерстяной плащ, он устроился на одном из плоских полированных камней, предназначавшихся для советников, первые из которых появятся здесь, в лучшем случае, часа через полтора-два. Ни о каких конкретных государственных делах и важных решениях, что бы там ни воображали себе жители гау, Харальдссон в эти утренние часы не размышлял. К началу седьмого года своего девятилетнего срока, Хольгар довел, казалось, до совершенства свою способность отключать голову от любых, даже самых острых и насущных проблем, хотя далеко не все в их гардарике готовы были понять и простить подобную его повадку. Хорошо, что ему удавалось скрывать, как именно здесь, на окутанном отступающими сумерками Таборе складываются в его мозгу цепочки слов, выстраиваясь в некие связанные единым пульсом метрические конструкции… Нет, в Валльхалле очень любили поэзию, однако, едва ли бы посчитали такое увлечение штатгальтера уместным для его-то ответственной должности. Хуже всего, если бы в гау решили, что он хочет, пользуясь положением, услышать похвалы его висам. Скандал вышел бы первостатейным. (Ничто так не украшает первое лицо, как скромность, сдержанность и экономия во всем, особенно в отношении того, что дороже всего в этом мире — ко времени, времени быстротечному и тревожному, слишком ценному, чтобы тратить его на пустопорожние и никому не нужные игры со звуками и их графическими образами.)

Не видя, но чувствуя высоту священной горы, он вновь вспоминал, как сорвалась при восхождении Урди… (1) Помочь не смог бы никто. Даже он, Харальдссон, даже будь он тогда штатгальтером. «Авантюру совершают в одиночку» — правило не нарушалось со времен Первозодчих, и стало больше чем какая-нибудь писаная конституция мелкотравчатых капитолийцев. Конституции сочиняются, чтобы их нарушать. Обычай — вот что воистину свято и незыблемо. Авантюра — это победа или поражение в борьбе с самим собой, чужая помощь здесь — бесчестье — худшее, чем бесчестье подлых… За прошедшие со дня гибели любимой девушки годы боль потеряла остроту, ее сменила собой тоска, в которой невозможно было найти даже намека на просвет — не просто же так фраза «чтоб тебе выбрать не свою авантюру» — считалась у здешних фрельсе жестоким проклятием. Лишь слегка могла утешить мысль, что за шесть минувших лет ему удалось подвигнуть чуть побольше, чем прежде, искателей на какие-то другие более полезные, нежели самоубийство, свершения. Вот одна, вот другая звёздочка, вот, наконец, Труде, хотя… не ждёт ли тут, с её недавним решением, новый крах?

… Им хорошо, в год всего 23 жизни, среди которых несколько совершенно никчемных, и 10 месяцев относительного спокойствия. Мы без всякого принуждения теряем больше и притом самых лучших. У нас говорят: «Удиви мир, и мир ляжет у твоих ног…» Но как доказать им, что удивить можно не только игрой со смертью, не только страхом и сопереживанием. Как объяснить, что авантюра — вовсе не обязательно смертельная драка… Им проще вызвать на бой десяток противников или полезть в какое-нибудь распеклистое пекло, чем придумать новый ускоритель для цеппелина или улучшить энергоотдачу солнечных батарей. Кто же не будет выбирать себе то, что ему проще…?

«А ведь ты, сукин сын, начинаешь завидовать Сноу…» — насмешливо произнёс внутренний голос, — «Позор тебе, однако…», — и он попытался приказать себе поменять направление мыслей, но, как это часто бывало, они всё равно оказывались в прежней колее.

Впервые трансляция появилась для всеобщего обзора при Сверкире Сигурдссоне, позапрошлом штатгальтере, в самом начале его каденции. Это была Вторая Квартальная Бойня. И её победитель тогда понравился Хольгару. Скорее всего, своим именем, которое тот понял, как «Обитель Войны». (2) Потом, в качестве ментора, он проигрывал год за годом, теряя своих подопечных, и Харальдссон видел, как его лицо превращается в страшную маску вестника неизбежной гибели, пока… Стоп! Прав ли был Сверкир и его ландраты? Надо ли было впускать в наш такой разумный и с любовью выстроенный мир эту гниль, что испускает зловонные миазмы одним своим видом в экране? Из-за тогдашнего решения мы вплотную подошли к той грани, за которой нарушение Заповеди и… закономерный финал? Однако, печалиться уже поздно… Слишком поздно…

Металлический лязг оборвал его невесёлые размышления. В полутора десятках шагах от него появилась закутанная в плащ женская фигура. «Вот и наша Пенелопа», — обрадовался он про себя своей остроумной находчивости. Действительно… Пенелопа… Кто же твой Одиссей?

Твилл тем временем лихорадочно соображала, на каком языке говорить с правителем, и, когда ведущий на вершину люк закрылся за ней, и она осталась один на один с Харальдсоном, состояние бывшей учительницы из дистрикта было близко к паническому. Её бил озноб посильней чем тогда, когда её мучила холодом Труде, несмотря на то, что сработанный Бонни и Одгерд плащ великолепно держал тепло, а ногам было с непривычки нестерпимо жарко в новых сапожках, настолько, впрочем, мягких и удобных, словно были они отлиты по форме её стоп. В итоге, собрав все свои невеликие познания в местном наречии, она поприветствовала штатгальтера, добавив к словам поклон, который видела на экране в программах о светской жизни Капитолия. То, что случилось за этим, привело её в полнейшее изумление.