— Хольгар Харальдссон приветствует тебя, фрау-ярл! — слова прозвучали на том языке, который был ЕЁ языком. Затем штатгальтер улыбнулся и продолжил, впрочем, не столь уверенно и чисто, — Фрау-ярл не бояться Харальдссон. Фрау-ярл сесть, — и он показал на место на камне рядом с собой, покрытое полой его длинной упелянды.

«Он же должен быть похож на Сноу… что он от меня хочет… что значит сесть рядом с ним… », — обгоняя друг друга, неслись мысли в голове у Твилл за те мгновения, пока, повиновавшись не то просьбе, не то приказу, она устраивалась на определённом ей месте. Занятным для неё было то, что правитель посадил её так, чтобы перед её взглядом открывался обрыв, словно он не хотел смотреть ей в лицо, как это было на экзаменах — сданных ею самой в учительской семинарии, о чем она вспоминала с ужасом, особенно перед капитолийскими экзаменаторами, и её учеников — воспоминания об их ответах вызывали, скорее, улыбку.

— Смотреть… рассвет… начинаться, — говорил ей Харальдссон, — красивый горы!

«Он меня рассветом позвал любоваться?» — со всё большим недоумением думала про себя Твилл, вспоминая рассказы Цецелии о столичных нравах, и оттого не ждавшая от встречи ничего для себя хорошего. «Да уж, можно ли себе представить президента Сноу говорящим на их ужасном языке?» — пришла ей в голову мысль от которой захотелось посмеяться, и она вдруг, едва ли не впервые в жизни, ощутила гордость за Панем, за страну, которую только сейчас почувствовала своей. Если уж сам их предводитель, пусть плохо, пусть с чудовищными ошибками, не обращая внимания ни на какие правила, говорит с ней на её языке, что может быть более веским доказательством того, что валльхалльцы варвары, понимающие превосходство Капитолия и готовые на него молиться… До чего же глупа и недалёка оказалась Бонни, сетовала про себя её бывшая учительница, упрекавшая её за ту эйфорию, которую та испытала, когда менторша стала называть её на местный манер Бёдни — «Новое сражение», так, кажется, переводилось древнее имя. «Значит будешь Бёдни Эгильсдоттер» -, не подумав отрезала Труде, (3) как только девушка призналась ей, что отца её звали Игги, и согласилась с новым прозвищем без малейшего возражения. Пройдёт два, три, в лучшем случае пять лет, и её уже не отличишь от здешних сверстниц. И она будет тому только рада, забыв прежнюю жизнь, как противный сон. Твилл же (и тут она ничего не могла с собой поделать) было смертельно обидно. В свои тридцать два она достигла потолка, максимума, на который могла рассчитывать простая девчонка из рабочего дистрикта. Сначала в школе, где она самозабвенной подготовкой к занятиям глушила в себе животный страх перед Жатвой и научилась твердо и с ясным взором пересказывать ложь Капитолия. Ее заметили, и когда ей исполнилось восемнадцать — определили в семинарию, которую она тоже закончила с отличием. Администрацию школ назначали из числа столичных. Они являлись на два-три года, получали отметку о стаже работы в дистрикте и отправлялись дальше — на повышение, в то время, как работа держалась на таких, как Твилл, что было словеснице очень приятно осознавать. И что её сподвигло к участию в мятеже…? Повторить это безумие она бы не отважилась, хотя, пожалуй, не жалела о том, что с ней в итоге произошло. Она жива и сыта, к тому же — одинока (семинария и школа были настоящим бабьим царством), и за ее побег никому в дистрикте не отомстят. Но становиться одной из них, подобно Бонни! Никогда…

А ведь она, Бонни, продолжала негодовать учительница, она такая же, как менторша, тото они друг с другом моментально поладили. Вон менторша хочет быть капитолистее всех капитолиек — даже имя свое перевела… Фиделия…

В этот момент в голове Твилл промелькнуло сверкнословие, и сразу же словно иглой в нервное окончание мучительно уколол стыд. Во-первых, ведь Наставник категорически запрещал брань. Точнее, это было во-вторых, потому что во-первых, это именно благодаря Ему её лучшая подруга вернулась с Арены, да и ей самой Он помог там в заснеженном лесу и здесь, в Валльхалле. Могла ли она забыть один из Заветов: «В тёмном царстве каждой из душ человеческих ищи лучик света. Найди его и не дай ему потеряться!»…

Наставника никто не видел. Про Него рассказывали, что ходил он по земле когда-то давным давно, ещё до Катастрофы. Ходил в любую погоду босой, в одних коротких штанах, и ел только красные яблоки. А потом Он куда-то исчез, возможно, затворился в большом дупле тысячелетней секвойи, чтобы придти, когда наступит Его время, c пылающим мечом в руке, которым Он отомстит всем нечестивым, в первую очередь, устроителям Жатв, которых рассечёт на много кусков своим грозным оружием. Так, по крайней мере, говорила им Корнелия — девушка из той же школы и того же квартала, во всём такая же, как они, но каким-то неведомым образом связанная с таинственными Последователями. «Они» — это небольшая группа школьниц, готовых сделать всё, что прикажет им Старшая, тщательно их отобравшая, не имея ни малейшего права ошибиться, ибо ценой ошибки была её жизнь, с которой она, проявив неосторожность, и рассталась на виселице накануне недавнего бунта. А тогда они вместе бегали вечерами из дома, обязательно заглядывали на «мемориал», после чего начиналась полнейшая самодеятельность: они собирались у кого-то из подруг или в каком-нибудь укромном месте и слушали рассказы Корнелии о жизни Учителя и его первых учеников, заучивали его Заветы и придумывали друг другу испытания. Почти все просили Наставника помочь. Громко — в каких-то мелких делах, тихо, про себя, о том, чтобы только не их имя было вытащено разноцветными ногтями Помпонии во время Жатвы из прозрачного шара. Просить об этом прилюдно никто не решался — Наставник запрещал желать зла своему ближнему.

А ещё Корнелия рассказывала, как услышать голос Наставника. Для этого надо было дождаться снега, и как-нибудь обязательно после полуночи никем, кроме посвящённых, не замеченной, придти босиком на берег реки и трижды окатить себя ведром ледяной воды, повторяя:

«Дорогой Наставник, посмотри на меня!

Дорогой Наставник, услышь меня!

Дорогой Наставник, говори со мной!»

Много раз они вместе с Цецелией видели, как их старшая проделывала над собой этот жестокий обряд, в действенность которого Твилл, впрочем, не очень-то верила: «Всё это галлюцинации, вызванные шоком от резкого переохлаждения», — считала ещё не ставшая учительницей прилежная школьница. Но не бросала своих подруг. Тем более, в конце концов, что такое три ведра воды, вылитые раз в год во время ритуала Отмывания, по сравнению с перспективой пасть от меча профи на Арене? И ведь правда, и от неё самой, и от всех, с кем связывала её Тайна, Наставник отвратил роковой жребий. Ото всех, кроме Цецелии, но с ней произошло ещё большее чудо. Победа, которую никто не ждал.

И вот сейчас, словно сам Наставник пристыдил её, и она посмотрела вокруг иными глазами: «Капитолийцы с легкостью могут заставить страдать других, а Труде сама умеет преподать урок терпения — какая же она капитолийка… Сноу окружил бы себя толпой телохранителей, а у этого…» — вершина горы, насколько могла увидеть Твилл, была совершенно пустой. Конечно, на коленях штатгальтера лежал обильно изукрашенный боевой молот, который был не только символом верховных полномочий, но и мог быть пущен в ход, но одиночество правителя всё равно выглядело необычным для уроженки Панема.

— Я хотеть дать фрау-ярл имя, — Харальдссон выдержал приличную паузу, прежде чем начать говорить, — фрау-ярл нравиться работать оранжерея. Фрау-ярл нравиться имя Фрейдис… Фрейдис — сестра Фрейя (4)

— Фрейдис… — Твилл не знала, что ответить, подозревая, что имянаречение — не то, ради чего её позвали на вершину, — пусть Фрейдис…

— Я звать Фрейдис для работа… — он делал большие паузы. Язык Панема давался ему с великим трудом, — Внучка твой президент Сноу скоро быть тут.

Новость была поразительной. Селестия Коринна Сноу окажется среди варваров. Но как бы ни было то странным для Твилл, она прежде всего и совершенно неожиданно для себя решила прогнуться перед Харальдссоном: