От скота и редких животных королевского зоопарка остались единицы: кого не побило обломками, тот стал жертвой стаи хищников, вырвавшейся наружу, благодаря Птице. Катрин Дюмон сбивалась с ног, чтобы их собрать вместе, показав себя с наилучшей стороны. Вся живность была согнана ею в одно стадо, и даже львы не осмеливались нападать на козлят под бдительным оком Ла-Бержер. Они ходили на охоту куда-то далеко, откуда не видно было свежие руины, и даже приносили Пастушке часть своей добычи. «Она умеет говорить с хищниками, и они прислуживают ей!» — с ужасом шептались за спиной Катрин такикардийцы, не смевшие перечить ни единому слову их несостоявшейся королевы. Так или иначе, под надежной охраной львов стадо обещало дать неплохой приплод, столь ценный в ожидавшиеся тяжелые времена. Силы Чемпиона тем временем убывали, а зарядная станция осталась навеки погребена в подземном ангаре. «Скоро наступит день, когда он не сможет копать землю, поднимать крыши и переносить связки деревьев из леса», — тревожные мысли все чаще посещали голову Рамонер-де-Ла-Тура. Возмущения такикардийцев он не очень боялся. В своих бедах они готовы были винить скорее последнего короля Карла, разрушившего страну ради, как они думали, его собственной неведомой прихоти, и зловещего Птицу. К тому же не все готовы были признать в новом вожде какого-то трубочиста, за поимку которого обещало награду королевское радио. Наконец, оставалась «личная гвардия» пастушки, на которую он сможет положиться. Угнетала неумолимо надвигавшаяся осень и невозможность решить навалившиеся на уцелевших обитателей града-дворца проблемы.
Поначалу тот день в середине августа не показался бы каким-то примечательным. Море привычно плескалось у берега, большинство жителей Вильнёва было занято на своих работах, Гийом Ле Рамонер совещался с Андре и Викторином Леметром, тем самым инженером, в цех которого определил Трубочиста Жюль Видок, покойный начальник полиции, чья преданность его величеству вознаграждена была им со столь черной неблагодарностью. Леметр все последние годы проектировал только новые памятники Карлу XVI, потому с тем бОльшим интересом чертил и показывал вождю эскизы новых домов и улиц… Между тем, со стороны залива послышался легкий гул, нараставший с каждой секундой, пока не превратился в настоящий оглушающий рёв. Водное зеркало заполнилось какими-то сооружениями, напоминавшими не то длинные и толстые сигары, каждое размером с трех-четырехэтажный дом, к бокам которого приделаны довольно короткие крылья. Большинство жителей высыпало на берег, привлечённые невиданным зрелищем. Кто-то на всякий случай прятался по тем времянкам, что уже успели к тому времени возвести, отдельные, из тех что были особенно пугливы, бросились прятаться кто в лес, а кто и подальше от берега — в сторону развалин дворца.
По-настоящему жутко стало, однако, когда шум стих столь же внезапно, как он появился. В кромешной тишине раздался звон набатного колокола, несшегося откуда-то со стороны темно-серых полумонстров, расположившихся затейливым строем. После нескольких пронзительных ударов раздался громкий голос, тембром напоминавший голос Видока. И если бы такикардийцы не были подавлены страхом и сомнениями, то, конечно, им пришло бы на память, как король Карл, а всё чаще дворецкий и начальник полиции общались с подданными по радио, раструбы которого гроздьями висели на всех этажах дворца. Язык сегодняшнего послания был очень похож на их собственный, но совершенно непонятен. Навык различать чужую речь был, возможно, навсегда утрачен за годы затворничества…
— Где этот чертов Птица, говорящий на всех языках? Пусть бы поведал, что там они несут… — в голосе Рамонера послышалось легкое раздражение. Он тоже вышел на плоский берег, и толпа почтительно расступалась перед ним.
Долго ждать Пересмешника все же не пришлось, спикировав откуда-то сбоку почти под ноги де Ла-Тура, он сделал свой фирменный поклон и заговорил:
— Этот голос обещает вам всем, несчастные жители поверженной Такикардии, великую удачу и процветание. Его утешающее все скорби величество, наисовершеннейший Филипп XXII, король Эльдорадо и император всея Вселенной осчастливил вас его милостивым покровительством. Он изволил прислать свой верный флот, чтобы эвакуировать вас. Вас всех.
— Он не говорит, что будет, если мы не согласимся? — мрачно спросил Рамонер.
— О, мой дорогой Трубочист, — расшаркивался пернатый, - Вы не можете отказаться… Вы все окружены и находитесь под прицелом. Осознайте необходимость принять приглашение его величества и почувствуйте себя свободными. Свободными от наступающей зимы и верной смерти. От лишений на руинах дворца или от мечей рыцарей Эльдорадо….
- Хорошо, Птица, передай кому-нибудь там, кто там есть, что мы - согласны…
========== 10. “Играй, Панем, играй. Ты завтра станешь нашим…” ==========
Viva las cadenas!
Viva la inquisicion!
Viva el Rey Felipe!
Viva la dominacion! (1)
— Вознесём нашу хвалу Создателю всего чистого, возлюбленные братья! — края ярко-оранжевого плювиала распахнулись, и падре Рамон поднял руки в молитвенном жесте, — О, великий и благословенный АрмАс (2), утешитель всех смятенных душ и податель всех добрых мыслей, благодарим тебя за милость Твою и поддержку Твою в нашей полной волнений и гибельных страстей жизни, которую проводим мы среди порока и греха. Молим тебя, огради нас от козней ОгромАна (3), подобного морскому чудовищу, готовому пожрать нас в любое мгновение, даруй нам силы сделать правильный выбор на стороне сынов света, отринув искушение властей тьмы. Благослови, АрмАс, нашего милостивого короля дона Филиппа, поддержи во многотрудном служении инквизитора нашего отца Доминго, благослови всех совершенных братьев и сестёр, верным же, о, Творец, дай однажды достичь совершенства. Тех же, кто сердцем ожесточился, утешь Твоим великим утешением, всели любовь и мир в их закосневшие души.
Филигранную работу связки звукооператора и осветителя падре Рамон Тренкавель едва ли мог оценить. Молитва полностью поглотила суперперфекта (4), не замечавшего ни раскатистых модуляций, которыми заиграл его вовсе не могучий в обычное время голос, ни, тем более, фона на котором он предстал перед зрителями, расположившимися по трём сторонам периметра просторной студии МонсегюрТВ, стилизованной под интерьер церковного сооружения каких-то совсем уж древних времён, на что намекали вытянутые вверх изломанные своды тёмных арок, галереи которых уходили куда-то в стороны и вверх, заставляя запутаться глаз не только взирающих на шоу дона Уго Каркассонского «Что есть истина?» по трансляции с экрана, но и тех счастливцев, что правдами и неправдами проникли в здание медиа-центра. Впрочем, так было даже лучше — игра света, теней, неясных фигур, выхваченных то тут, то там из мрака призрачных нагромождений могла бы отвлечь падре от того, ради чего он и пришёл на эту передачу, содержание которой, если признаться, не очень волновало искушённого суперперфекта. Ему хотелось помолиться в прямом эфире. Так, чтобы его услышало всё королевство, прильнувшее к экранам ради любимого зрелища — автор и ведущий не напрасно имел репутацию бродячего театра в одном лице, настолько любил он перевоплощения, переодевания, накладные усы и бороды, и всякие прочие подобные трюки. Тренкавеля, достигшего одной из высших ступеней совершенства, по крайней мере, с точки зрения плюсквамперфекта епископа Серафино, ужимки дона Уго скорее раздражали, но ради дела можно было немножко потерпеть. Вот он очередной раз, думал падре, издаст свой фирменный всхлип: «Что есть истина?!» — и примется за очередного эксперта.
Совершенный, разумеется, не страдал от недостатка лукавства. Среди гостей дона Уго появлялось все больше людей в оранжевых альбах и их молитвы, сопровождаемые проникновенной музыкой и трогательным видеорядом, звучали с завидной регулярностью, что наполняло благочестивую душу брата Рамона искренней и живой радостью. Но вот лично он впервые получил заветное приглашение всего несколько дней назад. Всё это время Тренкавель трепетал, не в силах решить сугубая ли милость АрмАса была возвещена ему референтами Уго Каркассонского, и тогда охватывал его настоящий восторг, от которого шаг становился легким и в такт ему хотелось напевать величественный и одновременно бодрый «Гимн Фаворскому Свету» совершенного брата Роже Нарбоннского. Но проходила минута, и уже казалось ему, что это мерзкий ОгромАн придумал ему какое-то новое искушение, на этот раз медными трубами славы, обрушивающейся на каждого, кто оказывался участником популярного зрелища. «Ещё бы не ударить в грязь лицом», — лихорадочно думал про себя падре. Он живо представлял себе грозовую атмосферу в студии, разгорячённую аудиторию и свору эфирных волков, у которых всегда в запасе и отточенное словечко, и правильная интонация, и умение поддерживать насыщенную плотность словесного потока независимо от внешних обстоятельств. Против всяких дурных предчувствий, Уго оказался любезен и внимателен ко всем пожеланиям суперперфекта…
