Звяк. Звяк. Ему снился взломанный шкаф с разгромленными полками. В распахнутой дверце поблескивал вывернутый с мясом замок. Мертвая женщина, в голове которой навсегда затих ветер, лежала лицом к стене, глядя в туман. Рядом с ней ползал желтоглазый ёкай, катал игрушечный «уазик» прямо по серому покрывалу, скрывавшему ее истощенное тело.

Звяк. Звяк. Звяк.

Нигдеев открыл глаза, и Юрка с испуганно-виноватым видом спрятал ключ за спиной. Все тело ломило; ободранные ладони горели огнем. Нигдеев тяжело приподнялся на локте, огляделся и понял, что ничего не изменилось. Мертвый штиль. Непроницаемый туман. Мокрые камни, врезающиеся в задницу. Голая веточка березы, протянутая из ниоткуда.

— Как ты думаешь, сколько времени? — спросил Юрка. — Я вроде недавно вернулся — а вроде и давно, не пойму никак. А то я, знаешь, Ленку обещал в кино сводить, сказал, буду как штык…

Нигдеев пожал плечами, и Юрка, обиженно оттопырив губу, поднес ключ к камню. Отпустил. Звяк. Оторвал. Отпустил. Звяк. Звяк.

Что-то дотронулось до лица Нигдеева. Что-то скользнуло сквозь волосы, коснулось мочки уха, невнятно зашептало прямо в голове. Почти беззвучно присвистнуло.

Юрка сжал в кулаке ключ, с силой втянул в себя воздух и ошалело завертел башкой.

— Растаскивает! — сдавленно крикнул он. — Глянь, Шурик, растаскивает!

Белое вокруг — серело, темнело, становилось прозрачным, как таящий снег. Белое — нет, уже жемчужно-серое, неуловимо-розоватое, закатное — шевелилось, извивалось и распадалось на безобидные клочки. Покряхтывая и опираясь о камни — одними пальцами, чтоб не задевать ободранные ладони, — Нигдеев сел, а потом — встал, кренясь влево. Осторожно перенес вес на правую ногу. Колено отозвалось болью — но не так чтобы сильной, вполне терпимой. Нигдеев выпрямился, и в лицо ему ударил мокрый ветер, играючи хлестнул холодной моросью по глазам.

— Как ты думаешь, сколько времени? — спросил Юрка. Нигдеев прищурился на подсвеченные красным тучи над восточным краем плато.

— Полседьмого где-то, — сказал он. — Собирай шмотье, минут за сорок до машины дохромаем.

Он лихо остановил «уазик» у подъезда панельной пятиэтажки и выключил мотор.

— Покурим? — предложил Юрка. Нигдеев согласно кивнул и полез из-за руля. Они закурили, привалившись к железному боку машины. Ветер, несущий снежную крупку, раздувал огоньки спрятанных в ладони сигарет, срывал искры, щедро рассыпая их по подмерзающей земле. Пальцы быстро леденели, и хотелось уйти головой поглубже в воротник.

— Эх, пропала лицензия, — сказал Нигдеев, — хрен нам теперь, а не медведь.

Юрка сочувственно вздохнул. Теребя связку ключей в кармане — за буйным посвистом ветра их звяканье было едва слышно, — он беспокойно пошарил глазами по светящимся через одно окнам. Ткнул сигаретой в одно на втором этаже, где на фоне работающего телевизора чернела прилизанная круглая головенка:

— Смотри, мелкий мой у соседки, как договаривались. Спокойной ночи малыши смотрит… — Он посмотрел на часы и сердито одернул рукав. — Всего-то на пару часов опоздал, как ты думаешь, это ж ничего? Должна понимать!

— А у тебя как, свет горит? — спросил Нигдеев.

— А наши окна с другой стороны, — рассеянно ответил Юрка и отбросил сигарету. — Поднимешься?

— Колено же. — Нигдеев отвел глаза. — Давай, послезавтра на работе увидимся.

— Покеда, — бросил Юрка и, подхватив рюкзак и ружье, нырнул в подъезд. Мальчик перед телевизором беспокойно заерзал, и Нигдеев, поежившись, залез в машину. Тут же снова закурил. Завел мотор, но не двинулся с места, ожидая сам не зная чего.

Представлял: вот Юрка поднимается на свой этаж. Вставляет в замок ключ, заранее подавшись вперед и упрямо нагнув голову, готовый к буре, с полным набором неопровержимых оправданий. Дверь медленно открывается, и за ней Юрка видит белый, как молоко, туман. Непроницаемый, безжизненный туман, который никогда не развеется, потому что ветра больше нет. Ветер умер. Наступил мертвый штиль.

Он пощупал себя за нос. Потом за уши и за подбородок. Хотел постучать по лбу, но удержался. Пора уже брать себя в руки.

Кто-то сунул ему в ладони горячую кружку. Он рассеянно отхлебнул, не разобрав вкуса, и только потом глянул в нее, увидел, как плещется внутри черное варево, и рефлекторно отдернулся, зашипев. Кружка отлетела в угол, забрызгав все вокруг коричневыми потеками.

— Ты чего?! — возмущенно прикрикнул кто-то.

Он покраснел, покрепче ухватил себя за ухо и не ответил.

— Ну ты сам додумался, — ответили ему. — Он же в первый раз под болотный дождь попал. Да еще в роще. Воды обычной нет? А лучше молока бы…

Он узнал голос. Крошечная рыжая женщина, взахлеб рассказывавшая ему про здешнюю жизнь. И про рощу сахарных деревьев тоже.

Строго говоря, не деревья это были, а грибы. Или что-то похожее. Они вылезали на засушливую поверхность, огромные — метров до десяти в высоту, — и раскидывались во все стороны, ветвясь, подобно деревьям, чтобы эффективнее захватить воду. Со временем их пластинчатые псевдолистья выцветали и трескались.

— О-о, я помню, как первый раз под дождь попал, — сочувственно протянули сбоку. — Я думал, расплавлюсь. Хорошо на мозг давит.

Вот как это выглядит, думал он. Вот как прячутся сахарные грибы, напившись влаги. Это так безобидно звучит — прячутся.

Он ухватился за нос и увидел перед собой стакан молока. Поблагодарил неразборчиво, быстро, пока не исчезло, выхлебал все до капли.

— Ничего страшного, — сказала рыжая. — Зато впечатлений на всю жизнь.

Его передернуло.

— А что такое болотный дождь? — спросил он.

— Так ты не знаешь?! — воскликнула она. — То-то, я смотрю, тебя уж больно серьезно пришибло.

Ее беззаботность должна была действовать успокаивающе. Но почему-то не действовала. Он снова подергал себя за ухо.

— Здесь болото недалеко начинается, — продолжила она. — Огромное, тысячи квадратных километров. Там водоросли пигмент производят, который связывается водой и вместе с ней испаряется. Я не химик, — почему-то добавила она и смущенно пожала плечами.

— Просто дождь, — сказал он.

— Просто дождь, — улыбнулась она.

Он вытер лицо ладонью.

Перед его глазами стояли огромные ржавые деревья, которые стирал, одно за другим, иссиня-черный дождь. Мир вокруг исчезал, оставляя лишь залитую чернилами бумагу. И он боялся, что гигантский ластик, уничтожив деревья, примется за него.

Он был уверен, что его сотрут.

Он знал это.

Он потряс головой и ощупал себя снова. И снова. И снова.

Уже темнеет, когда я бросаю джип и иду в поле.

Здесь давно не пашут, и зеленая трава пучками пробивается из-под негари. Вдали — деревня, обнесенная по краям стройным частоколом леса. Еще вчера тут плавала в вечернем воздухе густая тишина и можно было стоять, задрав голову, и неотрывно смотреть в далекое небо.

Сегодня все иначе. Я иду, превозмогая ветер, навстречу грозовому фронту. Туча — чернильная клякса, размазанная по небу, — сердито клокочет в вышине. Миг — и небо раскалывается надвое, и от звука недалекого грома закладывает уши. Ветер роняет на щеку первую тяжелую каплю.

Весь мир замирает на мгновение, и я тоже замираю в молчаливом предвкушении волшебства. Исчезают звуки, любое движение: будто тот, кто выше туч, выше самого неба, нажал на паузу, чтобы закончить дела и, не отвлекаясь, насладиться картиной нашей с Даян встречи.

Стоит только подумать об этом — и реальность сходит с осей, и я тоже, не в силах ждать, бегу по бездорожью вперед. Неразборчиво кричу, глядя на тучу, ловя открытым ртом струи дождя.