***

Газета лежала на столе, огромная и ядовитая.

Талькина статья выделялась на ней, как нарыв на голой заднице. Отовсюду видать.

Влад обвел зачем-то слова Научно-техническая Революция — красным, как в недолгие месяцы учительской работы. Верно. Должно быть: Великая Октябрьская Социалистическая. Даже Стасик выговаривает без запинки!

Талек сидел перед чашкой угрюмый и удрученный, никак не похожий на отзывчивого и доверчивого ребятенка, которым был еще вчера. Кто другой додумался бы вызывать огонь на себя? Не Антон, не Костик, не Валентин…

Влад не ругал, не тратил и минуты понапрасну. Словно заново переживая бегство с Тамариной родины с семеркой бесконечно родных яиц в охапке, он ловко и шустро организовал машину до города, договорился насчет того, чтобы сыновей ни в коем случае не разлучали, когда дойдет до детдома. Вернулся и помог им собраться.

И теперь рассиживался перед обиженным Виталиком, не в силах отпустить такого уязвимого и беззащитного.

— Держись братьев, — бормотал беспорядочно. — Помни, чему я вас учил… и держись там. Легко не будет, но вы сумеете. Вместе вы сила.

Внутри бешено рвался пульс: я ведь могу ошибаться, да, напугал детишек зазря, скотина, давай отбой, пусть отдохнут, завтра будет время. Внутри скулил и мордовал вой отчаяния.

— Так, пап, — сказал вдруг сам Виталька, — хватит. Лучше мы уже поедем. А ты потом нас заберешь, правильно? Заберешь. Пока.

Он ушел в темнеющий вечер, взревел движок, и Влад остался совсем уж один.

Нагрянули к нему в полночь. Вошли, выдернули из кровати, скрутили легко и сноровисто. Человек в старомодном пенсне остановился посреди комнаты, оглядел Влада, поморщился. Содрал с поредевшей шевелюры фуражку и сделался все тем же, хоть и укатанным неведомыми горками, Тихоновым.

— Устал я, Влад, — только и сказал Тихонов, промолчав долгих несколько минут. И больше ничего не сказал, только сделал знак, и ликбезы поволокли Влада наружу.

Вернув фуражку на голову, Тихонов поморщился от накатившейся изжоги и посмотрел на висящий в воздухе круглый глобус. Покачал головой, подошел и спрятал игрушку под мышкой. Потом опять поднес к глазам. Усмехнулся, сделавшись очень похожим на собственного пленника. На глобусе красовались все материки, включая те, прежние.

Тихонов закрыл глаза и выдохнул.

— Устал я, пап.

— Пардон, — пропел Нигдеев, пробираясь сквозь гудящую столовку.

Спасая заваленный грязной посудой поднос, он изящным пируэтом увернулся от смутно знакомого черняво-носатого бородача — то ли с гидры, то ли с палеонты — и тут же впечатался в чье-то мягкое брюшко. Стакан с недопитым кофе опасно качнулся. Нигдеев подался назад, спасая рубашку, и футбольным рывком сгрузил поднос на стол с грязной посудой.

— Пардон, — повторил Нигдеев, оборачиваясь к рыхлому парню с глазами, мутными от вечной неопределенности. — А, это вы! — обрадовался он, узнав институтского синоптика. — У меня как раз осталась кофейная гуща, хотите?

По лицу парня пробежало привычное усталое раздражение, и Нигдеев замахал руками:

— Шучу-шучу! Простите! Ну что, все плохо или очень плохо?

— Вы как будто первый сезон как приехали, — поморщился синоптик. — Но до начала недели будет просто плохо. Наверное. Вероятнее всего. По имеющимся данным. А потом как обычно.

— Надолго?

— Примерно до июля, — злорадно ухмыльнулся синоптик.

— Ясненько, — пробормотал Нигдеев и задумчиво пожевал губу.

Когда он ввернулся в кабинет, Юрка уже был на месте — стиснув челюсти, тупо смотрел сквозь отчет. За мутным, узким, как бойница, окном выло; узкий поток ледяного воздуха трепал вырванную полоску поролона, и Юрка непроизвольно ежился и втягивал голову в плечи, но встать и заткнуть щель не догадывался. Нигдеев взгромоздился к нему на стол, вытянул из открытой пачки сигарету. Юрка не глядя подвинул спички и окаменелую раковину, служившую пепельницей.

— Все корпишь, — сказал Нигдеев, затянувшись. — А у меня лицензия пропадает. Что глазами лупаешь? Лицензия на медведя, ползарплаты отдал! Ребята говорят, на Магнитке недавно видели матерого. Надо в субботу идти, потом погоды уже не будет.

— В субботу не могу, — с досадой ответил Юрка.

— Да брось!

— Не могу. — Юрка помялся. — Обещал жене помочь, а то она в последнее время совсем… — Он скривился.

— Брось, — решительно повторил Нигдеев. — Посмотри на себя — сидишь, как пень, целыми днями зубами скрипишь! Брюхо отрастил, еще немного — и облысеешь. Развеяться тебе надо.

— Говорю, Ленке обещал. Договорились, что с мелким посижу, пока стирает. — Он с отвращением передернул плечами. — Опять пилить будет… Или еще что похуже. Манеру взяла: ляжет мордой в стенку и лежит. Дома бардак, мелкий визжит, а ей хоть бы что. Я ей говорю: ты бы хоть посуду помыла, на кухню не зайти, — молчит…

Нигдеев сочувственно пошевелил бровями. С Юркиной женой он едва был знаком: тот познакомился с ней на материке, в отпуске, там и женился. Нигдеев даже примерно не представлял, какой она была до свадьбы и что Юрка в ней нашел, но давно уже не удивлялся тому, что приятель под любым предлогом торчит на работе, пока сердитая уборщица не выгонит из кабинета. Сейчас Лена была — тусклое существо с серыми волосами паклей, в туго подвязанном халате, пропахшем молочным супом, с голосом тихим и заунывным, как сквозняк. Рядом всегда терся сын, вечно сопливый, постоянно чем-то напуганный и удивительно похожий на Юрку: та же простоватая, невыразительная физиономия, те же пегие волосенки, липнущие к круглому черепу, те же невнятного цвета глаза, отливающие тусклой желтизной. Юркино семейство навевало на Нигдеева такую тоску, что он старался лишний раз к нему не заходить.

Юрка отложил отчет и потер покрасневшие глаза. Задумчиво пробормотал:

— Может, с соседкой договориться, чтоб вечерок с мелким посидела, в кино сводить. Сейчас какой-то французский фильм идет, бабам такие нравятся. Может, повеселеет. — Он покачал головой, будто не веря сам себе.

— В кино ты ее и по снегу сводишь, а медведя на берлоге брать — не спортивно, — возразил Нигдеев. Юрка все мотал головой, как болванчик, словно ушел в свои мысли так глубоко, что забыл остановить уже ненужное движение.

— С ней же ни поговорить теперь, ни… ну, это самое, — удивленно бормотал он. — Совсем ее спиногрыз заел, домой идти неохота.

— Пропадет лицензия, — задушевно проговорил Нигдеев, прижимая руку к груди.

Обрывистое плато Магнитки, облитое серым пасмурным рассветом, торчало среди мягких волн сопок странно, как письменный стол посреди пруда. Наверх через темные заросли ольхи вела единственная тропа, густо засыпанная почерневшей от влаги листвой. На ней отчетливо виднелись чуть заплывшие медвежьи следы. Нигдеев азартно потер руки.

— Обратных нет, — негромко сказал он. — На брусничнике жир наедает, даже не спускается.

Юрка рассеянно кивнул, коротко посмотрел на часы, и Нигдеев пожалел, что не нашел себе другую компанию. С раннего утра, когда Нигдеев в предрассветных сумерках заехал за ним на одолженном «уазике», Юрка сосредоточенно обдумывал что-то свое, почти не реагируя на внешний мир. Толку от него не было. Может, наверху очухается…

Стоило выбраться на плато, и ничем не сдерживаемый ветер засвистел в ушах, заставляя перекрикиваться. Плоская вершина тянулась на несколько километров; дальний край терялся в песчаной дымке, за которой едва уловимо отливало сталью Охотское море. Внизу за спиной тусклым пятном лежал тополевый лес, серо-желтый, уже почти облысевший, а дальше — черно-белые сопки до самого пролива. На плато исчезал и след, и сама тропа: вершину почти сплошь занимала бурая сфагновая марь, заросшая ровной, будто стриженой, карликовой березой чуть выше щиколотки. Местами верховое болото разбивали ржавые выходы голой породы, мелкие бугры и овражки; плети брусники покрывали вылизанный вечным движением воздуха камень, как брызги багровой эмали. Ягода здесь росла на удивление крупная — будто назло постоянным, непредсказуемым ветрам.